Подмены - Григорий Ряжский

«Господи боже, – подумал Моисей Наумович, снимая обувь и залезая в тапки, – и как же сумела она, эта подлая власть, как же ей только удалось так изуверски испоганить душу, совесть и саму сердечную основу прямой наследницы дворянского рода, внучки благороднейшего, если не врёт, русского офицера, князя, аристократа, царского каторжанина, сделав из неё заурядную и завистливую хабалку. Откуда в ней это – отчего, почему? Где то самое, что передаётся с кровью, с атомами её и молекулами, не отнимается внешними обстоятельствами, не поддаётся мелочовке и всякой бесчестной задумке, противной устройству человеческой души, уже изначально созданной для света и добра».

Подумал и ужаснулся – одновременно с мыслью о нравственном несовершенстве тёщи из собственной головы никак не уходил отвратительный и неразумный план смертельного отмщения живому человеку за смерть близких. Всё спуталось и перемешалось, то распадаясь на отдельные куски, а то заново собираясь в кашеобразную кучу, центральным местом в коей обнаруживалась то ли сама месть, то ли предстоящее опекунство, то ли досадные остатки прошлого чувства к Вере, то ли опасения, что Анна Альбертовна не приедет и ему придётся сдаться на условия бывшей жены. Или же то было так и не прощённой обидой на подлую власть – за то, что она сделала с ним, отняв у него настоящее большое научное будущее.

– Спасибо, Анастасия Григорьевна, – с прохладной учтивостью отозвался Моисей и пошёл к себе.

– Я котлет навертела, если будешь, – крикнула ему вдогонку тёща. – Гарольдик покушал, ему понравились.

Моисей не ответил. Зайдя в кабинет, первым делом достал наган и, крутанув барабан, с удовлетворением убедился в твёрдости своих намерений. Пуль по-прежнему было две. Враг по-прежнему оставался жив и всё так же неподсуден.

Остаток недели ушёл на бытовые хлопоты. Ордер он получил тем же днём: расписавшись, отправился на улицу Вишневского, куда после метро добирался автобусом ещё более двадцати минут, зато от остановки было совсем близко. Дом оказался вполне приличным – кирпичным и не башней, с её нередко холоднющими угловыми квартирами, и этаж – не первым не последним. Остальное – как обычно, безликое и без затей: линолеум вместо паркета, мизерная антресоль вместо прикухонной кладовки, пятачок прихожей на месте привычно широкого каляевского коридора и наползающий на глаза потолок, исключающий желанное воздушное пространство над головой. У техника-смотрителя он получил ключи в паре с комплектующими под сантехнику и, расписавшись уже за последнее добро, вернулся на Каляевку.

– Звонили тебе, – сообщила тёща, – со Свердловска, по межгороду. Я сказала, не знаю, когда будет. Мачеха, наверно, кто ж ещё.

– Спасибо, – коротко откликнулся Моисей и прошёл в кабинет.

Там он сразу же набрал междугороднюю и заказал номер по срочному тарифу. Дали через полчаса. На том конце была Анна Альбертовна.

– Сразу села писать тебе, Моисей, – с ходу начала она, – но решила, что не дождусь, пока дойдёт, не дотерплю. – Она обращалась к нему на «ты», как к близкому человеку, словно делала это, как минимум, на протяжении всей предыдущей жизни. – Бедный мой, милый, несчастный… Ну конечно, я приеду, конечно же, как можно иначе. Такая беда… Господи, за что нам это, почему…

Моисей слушал её далёкий тёплый голос, чувствуя, как медленно отогревается у него и мякнет где-то в области груди, неподалёку от сердечной мышцы, и думал о том, что сейчас он странным образом повторяет путь, пройденный старыми Рубинштейнами: поначалу обмен с переездом из другого города, вслед за этим – приговор и исполнение. Разве что у него это получится многим раньше тех двадцати лет, которые ушли у Двойры и Ицхака на то, чтобы израсходовать первые четыре пули из барабана. Его две – станут следующими. Седьмая, по нерасторопности улетевшая в форточку, – не в счёт…

Между тем Анна Альбертовна продолжала тараторить в несвойственной ей манере:

– Моисей, ты послушай меня, Моисей, я уже сходила в наше горбюро, они сказали, всё можно сделать быстро, потому что у нас очень хорошая квартира, в самом центре, и дом наш, оказывается, в цене, а если и там у тебя отдельная, то за это можно будет иметь приличную трёхкомнатную, так что всем места хватит, а главное, у Гареньки будет собственная комнатка, он ведь уже большой, он всё понимает, ему необходимо пространство для игр и занятий, а мы с ним непременно станем играть, я ещё не забыла, как это делается, Моисей, так что, пожалуйста, не сомневайся, я ведь с детьми ещё в войну занималась, когда на столе у меня умирали их родители, а детки оставались сиротами и их какое-то время держали при госпитале, так они сбивались в кучку, как зверёныши, перепуганные, голодные, чужие, и мы каждый раз успокаивали их, как умели, занимали играми, кормили, чем удавалось повкусней, делали что могли, отвлекали, читали сказки, стихи, помню, даже наизусть учили, чтобы всегда добрые слова были тоже под рукой, а не только книжки, – лишь бы они какое-то время не вспоминали о своих родных, чтобы не повредилась у ребёнка психика, не образовалась травма, нельзя давать шанса любой болезни одолеть ослабленный организм…

Он прервал её:

– Не надо, Анна Альбертовна, я уже обо всё договорился, нами занимаются. Просто ждите известий от меня или от нашего маклера. Нужно будет, вылечу на подмогу, я теперь свободен почти что до первого сентября.

Он и на самом деле договорился. Маклер-татарин с Банного переулка, что занялся его делом, оказался дядькой ушлым и расторопным. К тому же обещал найти вариант без доплаты. Просил на всё про всё две недели: как видно, имел накатанные тропки для скорейшего разрешения нужд подобного рода. Таким образом, для завершения первого этапа новой жизни оставалось всего ничего – договориться с княгиней Грузиновой об уходе за Гарькой в течение того недлинного периода, который понадобится им для полного завершения обмена, и заодно навсегда покончить с Лёкиным убийцей, постаравшись уложиться в те же сроки. Дальше останется лишь, не сдохнув досрочно, воспитать Гарика должным образом, сделав из него достойного человека.

Ближе к вечеру зашёл к Рубинштейнам навестить внука. Тот был один, сидел в кроватке, держась руками за боковую перегородку, сооружённую из вертикально установленных деревянных кругляшей. Анастасия Григорьевна по обыкновению кухарила, то было ясно по просачивающемуся с кухни запаху фаршированного перца. Где была Вера, Моисей не знал и тёщу о том не спрашивал, тем самым поддерживая негласный уговор. Кажется, та не появлялась на Каляевке с того самого дня, как сообщила мужу о решении расстаться.

Увидев деда, Гарька заулыбался, потянулся ручками. Дворкин взял его на руки, чмокнул в лоб и наигранно строгим голосом произнёс:

– Теперь ты будешь жить со мной, Гаринька, со своим дедушкой. А ещё с нами будет жить твоя прабабушка Анна, ты понял? Ба-ба Ан-на.

Как видно, ребёнок понимал и потому не выказывал признаков радости, как и не давал знать о согласии любым доступным пониманию способом. К моменту развала семьи он ещё не говорил фразами: отдельные звуки и слоги, едва начинавшие складываться в первые осмысленные слова, не позволили Гарьке внятным образом воспротивиться дедову предложению. В ответ, взяв коротенькую паузу, он сумел соединить лишь пару случайных слогов с неразборчивым «ань-ня» в центре словесной композиции. Из этого следовал очевидный вывод, что переговоры с внуком прошли успешно и предложением тот остался доволен. И тогда Моисей, ужасно довольный собой, опустил его на ковёр, о котором когда-то позаботилась Катя, не разрешив Лёке утащить его на помойку вместе с остальным стариковским барахлом. Гарик тут же завалился попкой на мягкое и, проворно, по-крабьи перебирая пухлыми конечностями, стал энергично перемещаться к двери, ведущей через предбанник в коридор. На всякий случай Моисей преградил внуку путь, встав на дороге и шутливо растопырив пальцы. Шутка, однако, не задалась, внезапно маленький заревел отчаянно и громко. На рёв принеслась княгиня и, осуждающе смерив взглядом бывшего зятя, подхватила правнука на руки и вернула в кроватку. Тот привычно заулыбался и довольно засопел.

«Чистый Дворкин, – удовлетворенно подумал Моисей Наумович, – равно каким сам я был. Да и Лёка похоже себя вёл – мягкая настойчивость в сочетании с приятной окружающим добротой».

Через три дня профессор Дворкин осматривал будущее жильё. Бумаги, ожидая начала и завершения оформительской части процедуры, уже гуляли где-то в неведомых ему канцелярских эмпиреях, приближая день новоселья; он же, не дожидаясь обменного ордера, вылетел в Свердловск, чтобы вместе с мачехой организовать контейнер с имуществом, отправляемый на новый московский адрес. Моисей решил, что всё, за исключением письменного стола, кровати, кроватки и Лёкиных фотопричиндалов, он оставит Грузиновым. Не хотелось опускаться до выяснений, кто и на что прав имеет больше. Насчёт двух Лёкиных фотокамер вопрос был ясен и так: то было единственной овеществлённой памятью о сыне, более чем необходимой лично ему и – никакой для его прошлых женщин. Кровать – и в том он не желал до конца признаться себе, изобретя успокоительную версию насчёт удобного для позвоночника матраса, – всё ещё напоминала Моисею об обнажённом теле бывшей супруги, тихо дышащей на левом, как правило, боку, в то время как, насмотревшись за ночь всякого, он под утро прижимался к ней, осторожно дотянув ей ночнушку до груди, и бережно, чтобы невольной лаской не спугнуть медленного пробуждения, плавными толчками входил в неё, одуревая не то чтобы от счастья, но от невозможного наслаждения, какое, сама того не желая, дарила ему не стареющая плотью Верочка.