Том 2. Республика Шкид - Л. Пантелеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В ответ на усиление наказаний разгоралась и большая буза… Крокодил не успевал отхаживать синяки.
В «Летописи» тех дней попадались записи такого рода:
«Еонин и Королев не давали воспитанникам старшей группы покоя: в продолжение нескольких часов кричали, смеялись, разговаривали, всячески ругали воспитателя, называя его всевозможными эпитетами, особенно Королев, который неоднократно подходил к койке воспитателя, стараясь его ударить, придавить и т. п.».
Или:
«Пантелеев в спальне говорил Еонину, спрашивая у него: „Дай мне сапог, я хочу ударить им в воспитателя“»
Или:
«Кто-то из воспитанников бросил сапогом в воспитателя при общем и единодушном одобрении учеников старшей и третьей группы».
Обилие замечаний в «Летописи» заставило задуматься педагогический совет школы, в частности и самого Викниксора. Нужно было найти что-нибудь, что бы отвлекло воспитанников от бузы и помогло им выйти из бесконечного пятого разряда.
И Викниксор придумал.
Однажды за ужином он заявил:
— Ребята… До сих пор у нас были только плохие замечания… Сейчас мы вводим и хорошие замечания… каждый ваш хороший поступок будет записываться в «Летопись». Плюс на минус равняется нулю… Хорошее замечание уничтожает плохое.
Шкида радовалась, но недолго.
Вскоре оказалось, что хороший поступок — определение неясное.
В тот же день Офенбах, полгода не бравший в руки учебника географии, вызубрил наизусть восемнадцать страниц «Европейской России».
Хорошего замечания он не получил, так как оказалось, что учить уроки — вещь хорошая, но не выдающаяся, учиться и без замечаний надо… Все упали духом, а Офенбах, не имея сил простить себе сделанной глупости, со злобы избил Крокодила.
Тогда Викниксор нашел выход.
— Поступком, который заслуживает хорошего замечания, — сказал он, — будет считаться всякая добровольная работа по самообслуживанию — мытье и подметание полов, колка дров и прочее.
Шкида взялась за швабры, пилы и мокрые тряпки, принялась «заколачивать» хорошие замечания.
Воспитатели записывали замечания часто без проверки. Это навело хитроумного и изобретательного Янкеля на идею.
Однажды он подошел к Крокодилу и сказал:
— Запишите мне замечание — я уборную вымыл.
Айвазовский тотчас же сходил в канцелярию и записал:
«Черных добровольно вымыл уборную».
Янкелю это понравилось. Через полчаса он опять подошел к Крокодилу.
— Запишите — я верхний зал подмел.
Крокодил недоверчиво посмотрел на воспитанника, но все-таки пошел записывать. Янкель, обремененный десятком плохих замечаний, обнаглел.
— Я и нижний зал подмел! — крикнул он вслед уходящему Айвазовскому. — Запишите отдельно.
Монополизировать изобретение Янкелю не удалось. Скоро вся Шкида насела на Крокодила. В день он записывал до пятидесяти штук хороших замечаний.
Шкида выбралась из пятого разряда и уже подумывала пробираться к первому, когда Викниксор, заметив злоупотребления с Крокодилом, запретил последнему записывать кому-либо «плюсные» замечания.
К этому времени относится и появление «индульгенций».
Вечно избиваемый, оплеванный Крокодил дошел до последней степени падения. Когда его избивали, он просил, умолял, чтобы его не били, извинялся…
— Извиняюсь, — говорил он воспитаннику, который из юмористических побуждений наступал ему на ногу.
Держал он себя кротко и плохие замечания записывал лишь в крайних случаях.
Тогда Еошка придумал следующую вещь.
— Мы знаем, — сказал он, — что вам записывать плохие замечания велит Викниксор, — иначе бы вы не стали халдейничатъ, побоялись…
— Да, ты прав, я принужден записывать, — согласился Айвазовский.
— А поэтому, — заявил Японец, — я предлагаю следующее: за каждое ваше замечание вы будете выдавать нам бумажку, индульгенцию, предъявитель которой может вас в любой момент избить без всякого с вашей стороны противоречия.
Не смевший пикнуть в присутствии Купца Крокодил беспрекословно согласился.
Каждый раз, записав замечание, он выдавал записанному им воспитаннику бумажку такого содержания:
ИНДУЛЬГЕНЦИЯ
Предъявитель сего имеет право избить меня в любой день и час, когда я свободен и не в канцелярии.
С. П. Айвазовский.
Текст и форму индульгенции составил Японец. Он же первый получил индульгенцию, но избивать Крокодила не стал и бумажку спрятал.
Айвазовский вошел в класс.
— К вам дело, — заявил Японец.
— Какое дело? — спросил Крокодил, усаживаясь на свое место.
Японец подошел к нему, вынул из кармана пачку бумажек и, сосчитав их, положил на стол.
— Двадцать восемь штук, сэр, — сказал он.
— Это что? — прошептал Крокодил, побледнев.
— Индульгенции, милый друг, индульгенции, — ответил Японец. — Ну-ка, подставляй спину.
Педагог, не сказав ни слова, с тоской посмотрел на Купца и нагнул спину. Под дружный хохот класса Японец отстегал двадцать восемь ударов.
За ним вышел Цыган.
— У меня меньше, — сказал он, — двадцать шесть штучек только.
Он отхлопал свои двадцать шесть ударов.
Потом вышел Купец. При виде его Крокодил задрожал.
— Ну, — пробасил Купец, — нагинайся.
Он ударил кулаком по спине несчастного халдея.
Крокодил взмолился:
— Не так сильно. Больно ведь!
Все сгрудились около стола… Офенбах замахивался в восьмой раз, когда возглас у дверей заставил ребят обернуться:
— Довольно!
У стены стоял Викниксор. Он стоял уже больше минуты и с изумлением смотрел на творящееся.
— Довольно, — повторил он, — сядьте на места.
Потом, взглянув на оправлявшего пальто Крокодила, он сказал:
— Вы мне нужны — на минутку…
Айвазовский встал и вышел за Викниксором из класса.
Больше Шкида его не видала.
Преступление и наказание
Весна на крыше. — Вандалы. — Генрих Гейне. — Засыпались. — На гопе. — Мефтахудын в роли сыщика. — Золотой зуб и английские ботинки.
Солнечные зайчики бегали по стенам. В открытое окно врывался и будоражил молодые сердца шум весенней улицы. Сидеть в четырех стенах было просто невозможно.
Сашка Пыльников и Ленька Пантелеев вышли во двор.
На дворе кипчаки играли в лапту, и рыжая Элла, примостившись на бревне, читала немецкий роман.
На дворе было хорошо, но сламщикам хотелось уйти от шума, где-нибудь полежать на солнышке и поговорить.
— Полезем на крышу, — предложил Сашка.
По мрачной, с провалами, лестнице они взобрались на крышу полуразрушенного флигеля. После темного чердака резкий свет заставил их зажмурить глаза.
— Вот это — лафуза, — прошептал Сашка.
На крыше только что стаял снег. Лишь местами в тенистых прикрытиях он серел небольшими пятнами… Ржавое железо крыши еще не успело накалиться, но было теплым и приятным, как плюш.
Товарищи легли на скате, упершись ногами в края водосточного желоба и заложив руки за голову… Ленька закурил. Минут пять лежали молча, не шевелясь. Умильно улыбались и, как котята, жмурились на солнце.
— Хорошо, — мечтательно прошептал Сашка. — Хорошо. Так бы и лежал и не вставал.
— Ну нет, — ответил Пантелеев, — я бы не согласился лежать все время. В такой день побузить хочется — руки размять…
Он вдруг выпрямился и, нагнувшись к Сашке, ударил его широкой ладонью по животу. Сашка завизжал, завертелся, как вербная теща, и, схватив за шею Пантелеева, повалил его на себя.
Равные силы сверстников заставили их минут десять бороться за первенство. Наконец Пыльников победил. Прыгая около лежащего на лопатках Пантелеева, он кричал:
— Здорово! В один хавтайм уложил чемпиона мира.
Пантелеев улыбался широкой калмыцкой улыбкой и хрипел:
— Нечестно. На шею надавил, а то бы…
Лежать уже не хотелось… Меланхоличность Сашки сошла на нет, и он уже отплясывал гопака по дряблой крыше флигеля.
Под ногу ему подвернулся камень. Сашка схватил его и, размахнувшись, пустил в небо. Острый камень со свистом проделал параболу, скрылся из глаз и упал где-то далеко, на чужом дворе.
— Смачно! — воскликнул Ленька и принялся искать камень, чтобы не ударить лицом в грязь. Камня на крыше не оказалось, и Ленька полез через слуховое окно на чердак. Через минуту он вернулся с полным подолом красного кирпичного щебня.
— А ну-ка?! — Черная точка взлетела к небу и погасла. За ней другая…
— Так кидаться неинтересно, — сказал Сашка. — Надо цель какую-нибудь найти.
Он подошел к краю крыши и заглянул вниз.
Внизу узкий проход между двумя стенами занимала помойная яма. Параллельно флигелю вытянулось одноэтажное здание домовой прачечной.
