Эмиграция как литературный прием - Зиновий Зиник

Меняются поколения, но биологический вид и тип поведения членов клуба «Колони» оставался тем же. Это была разновидность дарвинизма в духе Сохо. Даже у анархистов Сохо с их декларациями наплевательства и эгалитаризма всегда была своя паспортная система, своя духовная иерархия, свои правила и привилегии. Эпатаж всегда тут был главным оружием. Когда я впервые привел в «Колони» своего друга, одного из основателей соц-арта, Александра Меламида, в тот час, после полудня, перед барной стойкой стоял лишь один человек. Майкл Воджас стал знакомить нас, и этот не слишком трезвый член клуба назвал себя Дамиеном — Дамиеном Хёрстом. Я представил ему Меламида, упомянув, конечно же, соц-арт. «Socks-Аrt?» переспросил Хёрст, как бы не расслышав. Трудно поверить, что Хёрст, всегда внимательно и расчетливо следивший за новыми тенденциями в искусстве, никогда не слышал о соц-арте в ту эпоху восьмидесятых, когда о Комаре и Меламиде говорил весь Нью-Йорк. Он, однако, предпочел маску надменной безграмотности и высокобрового презрения, что, с его точки зрения, было в традициях «Колони».

Но дело не ограничивается традиционным вербальным эпатажем. Трудно не увидеть явной визуальной переклички между художниками «Лондонской школы» и теми, кто пришел в клуб полстолетие спустя, — генерацией Young British Artists. Тут общая для обоих поколений одержимость темой смерти и мировых катастроф, коррумпированностью и духа, и плоти — от беспощадного анализа умирающего тела в полотнах Люсьена Фрейда и Бэкона до туш животных в формалине Дамиена Хёрста, или физиологических откровений Трэйси Эммин, или пародийно-порнографических скульптур Сары Лукас. А торжество и убожество ежедневной реальности лондонского ландшафта у Леона Кософфа как будто отыгрывается визуальным эхом в проектах с «собесовскими домами» у Кита Ковентри. (Я упоминаю лишь несколько из десятков имен, с кем я встречался в «Колони».)

Общая для этого круга показная агрессивность в манерах с годами превратилась чуть ли в тягостную обязанность. В один из полуденных загулов Дамиен Хёрст, стоя перед баром в «Колони», расстегнул ширинку, вытащил свой пенис и продемонстрировал присутствующим, что он может оттянуть свою крайнюю плоть до немыслимых размеров. Сцена была запечатлена на фото. Но это был, скорее, жест школьника, развлекающего своих однокашников грязной шуткой, а не подрывание моральных устоев лицемерного общества.

Последний, гораздо более возмутительный акт неприличного поведения в традициях «Колони» был продемонстрирован артистами иностранного происхождения. После шестидесяти лет своего существования клуб закрывался, и на прощальную рождественскую вечеринку 2008 года я привел своих старых знакомых, супружескую пару акционистов Александра Бренера и Барбару Шурц. Зеленая комната была набита битком — это было некое подобие похорон, с пьянством до потери сознания, с объятиями в припадке сентиментальности, с пением и слезами по распавшемуся братству.

Неожиданно пьяный гул сменился мертвой тишиной. Я огляделся и, к своему ужасу, увидел, что Барбара Шурц сбросила с себя шелковые шаровары и, совершенно голая, полезла на каминную полку. Еле удерживая равновесие, она присела, раздвинула колени и пустила струю в ловко и аккуратно подставленный Бренером бокал. Публика сначала ахнула, потом зашикала и загудела, а потом стала окружать — явно не с мирными намерениями — иностранных скандалистов. Бренер и Шурц поспешно удалились, а я, нетрезвый и злой, обратился к толпе с речью. Клуб «Колони» когда-то был бастионом толерантности по отношению ко всему, что вызывало бешенство и возмущение — и в жизни, и в искусстве — у благопристойной публики. Реакция собравшихся в тот вечер на возмутительный, что и говорить, акт Бренера и Шурц была, в действительности, прощальным освистыванием всего того, что отстаивали основатели клуба «Колони». «Леди и джентльмены, ваше время истекло!» — вот что это значило.

Зеленая дверь закрылась у нас за спиной навсегда.

Отщепенцы на дороге[27]

Картина сюрреалистическая: в ночь накануне похорон принцессы Дианы Сент-Джеймский парк вокруг Букингемского дворца превратился в гигантский бивуак. Люди раскладывали спальные мешки прямо на газонах и тротуарах. Одновременно это было похоже на грандиозный молельный дом, экзотический храм под открытым небом, во время какого-то странного ритуала поминовения усопших. Каждое дерево было укутано, как снегом, тысячами записок-писем соболезнования — со стихами, слезами, воззваниями, надеждами, молитвами и мольбой о прощении. Такими молитвенными клочками бумаги толпы католиков облепляют саркофаги с мощами мучеников. За одну ночь Англия анархистов и скептиков, ненавидящая папу римского, клерикалов, иконы и идеологические авторитеты, превратилась в коленопреклоненного грешника: страна всенародно оплакивала гибель своего новоявленного идола, вопли раскаяния усиливались репродукторами и перепечатывались в газетах. Тысячи людей в парке передвигались ночными тенями под деревьями или сидели в похоронном бдении вокруг сотен самодельных алтарей — с фотографиями принцессы Дианы, в колеблющихся отсветах мириады свечей.

Парадоксально, но именно эти свечи и толпы людей вокруг очагов света во тьме ночи — своими желтоватыми колерами — напомнили мне о местах, далеких от какой-либо церковности. Вся сцена была похожа на улицы Сохо, где рестораны, бары и кафе выставляют в теплые дни столики на тротуар, с непременными причиндалами уюта — свечами. Огоньки свечей, как световое эхо газовых желтоватых фонарей и рекламы, плывут в ночи — сквозь толпы людей: люди облепляют столики, бродят тенями от одного заведения до другого между освещенными витринами — своего рода алтарями далеко не религиозного культа, в бдении далеко не похоронном. Однако в нескольких питейных заведениях в тот вечер можно было увидеть и заплаканные лица — в плаче по тому, кто ушел из жизни, ушел из Сохо, для кого Сохо и было жизнью. В пабе «Карета и лошади» на Greek Street никто не говорил о принцессе Диане. Накануне похорон скончался Джеффри Бернард — легенда лондонской жизни совсем иного рода.

Представьте себе, если бы Веничка Ерофеев описывал алкогольные подвиги на троих не в пригородных электричках на маршруте Москва — Петушки, а за барной стойкой одной и той же пивной на протяжении последних двух десятков лет. Именно этим и занимался Джеффри Бернард. Пока народные массы стягивались к королевскому дворцу, толпа алкашей-острословов поднимала стаканы с водкой и тоником (неизменный напиток Бернарда) в память о человеке, который описывал — неделя за неделей — свои алкогольные взлеты (вздернутой руки со стаканом) и падения (главным образом с барного табурета). В последние годы он подолгу не вылезал из больниц. Однажды во время осмотра палаты его лечащий врач указал группе студентов-медиков на Джеффри Бернарда и сказал: «Вот человек, который ежедневно закупоривает свои вены тремя пачками сигарет, а потом откупоривает их снова бутылкой водки». Из-за острейшего диабета и закупорки вен у него началась гангрена, и ему в конце концов ампутировали ногу ниже колена. В этом Джеффри Бернард тоже находил свое достоинство: сократилось число падений с лестниц — падение с инвалидного кресла не столь опасно для жизни.

Все свои увлекательные приключения Джеффри Бернард подробно документировал в своей регулярной колонке «Жизнь на дне» для журнала «Спектейтор» (в параллель еженедельным заметкам «Светская жизнь» и «Жизнь в деревне» в том же журнале). Колонку Джеффри Бернарда называли «запиской самоубийцы с еженедельным продолжением». Впрочем, с перерывами. В те недели, когда, после жесточайшего похмелья, Джеффри не способен был попасть пальцем в нужную клавишу пишущей машинки, на соответствующей странице «Спектейтора» появлялось редакционное уведомление: «Джеффри Бернард нездоров». По слухам, он однажды допился до того, что заснул прямо в туалете своего паба «Карета и лошади» и оказался запертым в пабе на всю ночь. Из этого эпизода родилась пьеса, которая так и называлась: «Джеффри Бернард нездоров». Написана она была его приятелем и собутыльником К. Уотерхаузом. Этот спектакль — макабрический монолог лондонского эксцентрика-алкоголика (склеенный, в основном, из бернардовских цитат) — неожиданно для всех добился такого сногсшибательного успеха, даже у туристов-японцев, что из Лондона перекочевал на крупнейшие сцены мира от Нью-Йорка до Австралии. В фойе лондонского театра, за буфетной стойкой во время спектаклей, можно было часто увидеть самого Джеффри Бернарда, ходячую (плохо, впрочем, ходячую) легенду; это как если бы Гамлет появился в шекспировском театре «Глобус». Наш Гамлет получал от своего Шекспира потиражные с каждого спектакля и на это, собственно, главным образом и жил (пил).