Гилморн - Tiamat

Надо сказать, что у отца были кое-какие дела в Бельфаласе, и ездил он туда часто. Из одной такой поездки вернулся он со светловолосым молодым человеком в щегольской одежде, с рапирой у бедра.

— Твой новый учитель фехтования, — сказал он хмуро, по своему обыкновению. — Кархад уже стар, может, этот городской хлыщ научит тебя новым штучкам.

Парень улыбнулся и поклонился, будто отец ему комплимент сказал. Я возразить не посмел, только взглянул на него скептически. Выглядел он немногим старше меня, худощавый и не слишком высокий, а рапира его казалась мне игрушкой. И смазлив он был, как девчонка: волнистые волосы по плечам, длинные ресницы, пухлые губы, нежные щечки. «Тоже мне учитель», — подумал я с досадой. Да только заблуждался я до первого нашего поединка. Хантале был быстрый, гибкий и невероятно выносливый. Рапира его так и мелькала у меня перед носом, и я весь потом обливался, стараясь не подпустить его близко. К тому же он знал множество хитрых приемов, так что к концу поединка я был измотан до крайности.

— Запомните, лорд Амран, сила в бою — не главное, — сказал он мне вежливо, и я не знал, поблагодарить его или к черту послать, только дышал тяжело, опираясь на меч, и сверкал на него глазами.

С Хантале мы занимались каждый день, и не по одному часу. Он меня многому обучил: как правильно дышать, как предугадывать действия противника, как экономить силы в бою, как наносить обманный удар и от обманных ударов защищаться. Он знал и гондорские приемы фехтования, и роханские, и умбарские, и харадские, и даже эльфийские чуть-чуть. На занятиях я ему в рот смотрел и даже слово боялся вставить, чтобы не перебить. Кто еще расскажет, какое оружие у орков или как пираты ходят на абордаж. Был он родом из Бельфаласа, сын гондорца и девушки из народа харадрим — по крайней мере, так он сказал. На первый взгляд он ничем не отличался от местных жителей, но если приглядеться, чужая кровь чувствовалась: в разрезе глаз, в скулах, в черных бровях и ресницах, в тонких чертах лица… в самой его красоте было что-то экзотическое, нездешнее, будто бы ветер с моря в глубине материка.

Успел он за свою жизнь повидать и пережить немало, это было видно, не сразу, но видно, по глазам — пряталась в их глубине какая-то безысходная горечь. И лет ему было побольше, чем казалось на первый взгляд. Кажется, не было ничего на свете, чего бы он не умел, даже из того, что не полагается уметь благородному воину: лепешки печь или одежду зашивать, паруса ставить или рыбу ловить. Да только он не скрывал, что тяжелой работы не любит, и руки у него были нежные, белые, ничуть не загрубевшие. Служанки шептались, что он их мажет сывороткой, будто благородная дама.

Еще он умел читать и писать, да не просто так, письмо накарябать, а много книг прочел и стихи всякие знал наизусть. Отец его к Амрису приставил, наставником. Я тоже на эти уроки временами приходил и слушал. Хантале улыбался и ничего не говорил, а братец только рад был. Мне даже стыдно иной раз становилось, как он мне радуется, хоть я с ним никогда не играл и смотрел на него свысока.

А еще Хантале был отцовым любовником.

Узнал я это случайно… или, может быть, не случайно, ведь мне хотелось выяснить, чем они наедине занимаются. А они часто наедине оставались, в библиотеке в башне или в комнате отца. Кажется, ну что странного, не первый раз такое, и раньше отец со всякими людьми запирался и дела обсуждал — с управляющим, с деревенскими старостами, с офицерами из города… но никогда раньше мне не хотелось подкрасться к двери и заглянуть в замочную скважину. Подслушивать-то было бесполезно, дверь дубовая, и запиралась плотно. Вот я подкрался и заглянул. В первый момент даже не понял, что там происходит… почему Хантале вздрагивает, опираясь на стол, и голову закидывает, и губы кусает, а отец сзади к нему прижимается. Потом понял — и будто в пламя шагнул. Встало у меня так, что больно стало терпеть. Я у себя в комнате закрылся и принялся дрочить, а перед глазами стояло лицо Хантале.

Признаться, раньше я сексом не особо интересовался. Так уж получилось. Конечно, в отрочестве и сны стыдные снились, и рукоблудием занимался чуть не каждую ночь, а все-таки сойтись ни с кем не хотелось. Служанки и дворовые девки на меня поглядывали, все-таки сын лорда, молоденький и собой недурен. Чуть не каждая норовила меня грудью задеть или на сеновал заманить. Но мне эти крутобедрые деревенские красотки совсем не нравились, просто, можно сказать, мутило от них, и от запаха, и румян свекольных, и от пышных грудей, похожих на вымя. Может, все бы по-другому сложилось, будь Найра тогда постарше. Я ведь помню, как меня жаром обдавало при взгляде на ее стройную фигурку. Будь нам обоим по пятнадцать лет, я мог бы полюбить ее со всем жаром юности. Но она была совсем еще младенцем, когда нас сговорили. А когда она созрела для брака, когда мне отдали мою нареченную, такую испуганную и счастливую одновременно, всю в белоснежном кружеве, что сделал я? Напился от смущения и страха — ведь мне в первый раз предстояло лечь с женщиной, раньше не доводилось как-то, да еще с благородной леди, а я совсем огрубел в боях и скитаниях, привык к потной возне на сеновале или в палатке, не снимая штанов… Как же было стыдно от мысли, что ничего не получится… Получилось, конечно, но в такой скотской манере, что моя юная жена больше никогда не питала ко мне уважения и привязанности. Я же от угрызений совести защитился пренебрежением и жестокостью. Тяжело мне было с тех пор смотреть на свою жену — как на дверь, которая навеки перед тобой закрыта.

Но тогда мне было шестнадцать, и кровь во мне играла, и хотелось чего-то, а чего — непонятно. То ли любви такой, как в книжках, чтобы за несколько счастливых минут жизнь отдать было не жалко, то ли власти полной над предметом любви, чтобы ни в чем не встречать отказа. Стыдно и жарко мне было подглядывать за отцом и Хантале, но я не мог этого не делать. Потом бессонницей мучился и все пытался понять: почему отец обращается с Хантале, как с рабом, и почему Хантале ему позволяет? Неужто любит? Но в этом я сомневался, когда видел, как Хантале кривится, будто от боли, и какие взгляды исподтишка бросает на отца. Была здесь какая-то тайна, которую я страстно хотел разгадать — а еще вдруг понял, что не менее страстно хочу обладать самим Хантале. Чтобы он вот так же выгибался подо мной и так же покорно стоял передо мной на коленях. Я с ума сходил, вспоминая его узкие смуглые бедра, и мне безумно хотелось вплести пальцы в его пепельные волосы, впиться в его алые губы, выбить у него рапиру из рук во время занятий и прижать к стене, безоружного, беспомощного… Эру, в жизни я так никого не хотел, как его. Шло время, и я осмелел до того, что после занятия попытался его поцеловать. Он сопротивлялся, отворачивал лицо, но по силе ему было со мной не сравниться. Играючи я удержал его запястья одной рукой, а другой взял за подбородок и на несколько минут забыл обо всем, припав к его упрямому рту.

Он посмотрел на меня надменно и сказал:

— Если вы еще хоть раз ко мне прикоснетесь, я пожалуюсь лорду Амроту.

Я разозлился страшно. Я-то думал, что стоит мне его поцеловать, и он сразу отдастся мне, поломавшись для вида. Мне хотелось ударить его, чтобы стереть это надменное выражение с его лица, но я не посмел. Угроза была слишком реальной. Я выпустил его, но сказал на прощание, не удержавшись:

— Ты еще пожалеешь об этом, харадская блядь.

Он усмехнулся горько и вышел, и с тех пор обращался со мной холодно и официально, а моя страсть только сильнее разгоралась. Я расспрашивал про него тех, кто сопровождал отца в последней поездке, но они ничего толком не знали. Однако рассказали, что в тавернах Хантале не снимал капюшон плаща и садился в самый дальний угол, будто не хотел, чтобы его узнали. «Честный человек так делать не будет», — сказал мне Эрхард, сплюнув. «Знавал я одного карточного шулера, — присоединился к нему Клей. — Тоже в такие вот яркие тряпки одевался и строил из себя благородного». Тогда я дождался, пока отец уедет на охоту, и порылся в его столе. Свиток этот долго искать не пришлось. Какая-то официальная бумага — приказ или объявление. В нем предписывалось найти и схватить опасного харадского шпиона, который выдает себя то за менестреля, то за лекаря, то за женщину, мастерски умеет изменять внешность, отлично владеет оружием, отличительная же примета у него одна: татуировка на внутренней стороне бедра.

Тут мне все стало ясно. Татуировку я видел, когда отец раскладывал Хантале на столе в библиотеке, и чуть не кончал от мысли, что когда-нибудь рассмотрю ее во всех подробностях.

Не теряя времени даром, я поднялся в библиотеку, где Хантале проводил много времени, когда оставался один. И на этот раз он был там. Посмотрел на меня неприветливо и уткнулся в книгу. Я уперся руками в ручки кресла и наклонился над ним.

— Я знаю, кто ты.