Перевод с подстрочника - Евгений Чижов

– Ты о чём, Тимур?

– Да обо всём! Обо всём! Эти поля, эта жара, всегда, всегда жара… Эти ковры, карнаи, сурнаи… – Взгляд Тимура затравленно блуждал по стенам комнаты с висевшими на коврах музыкальными инструментами. – Но я сумел, я заставил себя! Я перешагнул через себя и смог полюбить то, что ненавидел. Я вывернулся наизнанку только для того, чтобы быть вместе с ним, ближе к нему, чтобы стать единственным толкователем слов Народного Вожатого, единственным, кто постигает их подлинное значение! Остальные просто повторяли за мной. Я давал им все идеи, без меня тут никто ни на что не способен. И вот она, благодарность! Даже минуты в новостях мне не уделили! Не-на-ви-жу!!!

Касымов рванул на груди чапан, стремясь распахнуть его ещё шире, материя затрещала, и, обрадованный этим треском, Тимур стал неуклюже и яростно сдирать чапан с себя. Содрав, кинул на пол и принялся топтать обеими ногами. Щёки его содрогались, губы выплёвывали русские ругательства вперемежку с коштырскими. По телевизору между тем начался прогноз погоды, сопровождаемый ритмичной и тягучей народной музыкой, и Печигин заметил, что Тимур уже не просто топчет свой чапан, а делает это в такт музыке. Потный, распаренный и огромный, Касымов отплясывал на корчившемся под его ступнями чапане, отдуваясь, фыркая и матерясь, вся рыхлая масса его тела ходила ходуном. Олегу вдруг вспомнилось, как много лет назад только начинавший полнеть Тимур лихо танцевал у него дома с Полиной. Сейчас он выглядел страшноватой пародией на себя тогдашнего. В свирепых конвульсиях его танца, казалось, рвался наружу тот молодой, лёгкий, ничего не принимавший всерьёз Тимур, наглухо замурованный в громаде чужой плоти, в наросшем на нём жире времени. Иногда Касымов протягивал руку за бутылкой, с закрытыми глазами пил коньяк прямо из горла, а потом продолжал втаптывать в пол по всем швам трещавший чапан, уже не открывая глаз. Из того, что он бормотал себе под нос, кроме ругательств можно было расслышать задыхающееся «Ненавижу…» – уже не со злостью, а с наслаждением. Лицо его побурело, и Олег стал бояться, что Тимура хватит удар, но постепенно движения его сделались вялыми, колыхания плеч и груди замедлились, гора тела успокоилась, окончательно похоронив в себе пытавшегося вырваться из неё человека. Он продолжал топтаться на месте, двигаясь тяжело, как во сне, пока не запутался ногами в оставшихся от чапана лохмотьях и не рухнул на диван. Уронил голову на свесившуюся вниз пухлую руку и сразу захрапел, пуская пузыри.

Тогда дверь в комнату приоткрылась, сначала на щель, потом шире, и, опасливо взглянув на Печигина выпуклыми черными глазами, вошла дочь Тимура. Очевидно, она стояла под дверью, подслушивала и подсматривала, дожидаясь момента, когда сможет зайти. Миновав Олега, она деловито подошла к обрывкам чапана на полу, порылась в его карманах и достала деревянную птичку, несколько платков и шнурков, две большие мятые конфеты – предметы, с которыми отец показывал ей фокусы, когда хотел отвлечь и утешить. Нажав птичке на хвост, она обнаружила, что та не издаёт больше ни звука – сломалась. Но она всё равно засунула её в карман своего платья вместе с другими вещами и только после этого, вспомнив про гостя, сказала по слогам: «Тра-твуй-те». Печигин поздоровался в ответ, и дочь Тимура уже повернулась к двери, чтобы уйти, когда Касымов захрапел особенно громко, взахлеб. Девочка вздрогнула, испугавшись, – наверное, она никогда прежде не видела отца в таком состоянии.

– Храпит, как паровоз, – сказал Печигин, стараясь голосом и выражением лица сказать, что это не страшно, а даже смешно.

– Что значит «паровоз»?

– Ну, паровоз – это… такая машина… – не зная, как объяснить, Олег взял с полки над диваном какую-то тетрадь Касымова, вырвал листок и нарисовал паровоз с идущим из трубы дымом, тянущий за собой хвост вагончиков. Девочка внимательно изучила рисунок и, когда Тимур захрапел опять, уже не испугалась, а посмотрела вопросительно на Олега, потом на паровоз и улыбнулась. Прежде чем уйти, аккуратно сложила рисунок и спрятала в карман платья. Печигин вышел из комнаты за ней следом.

Утром Олег обошёл все газетные ларьки в окрестности, где прежде лежала его книга, – её действительно нигде больше не было. Ещё вчера, находя её среди газет и журналов, он пытался представить себе тех коштыров (и в особенности коштырок), кто читал его стихи, думал о нём, в чьей жизни он занимал какое-то, пусть ему самому неведомое, место. Они видели в нём известного поэта, переводчика, посредника между Коштырбастаном и Россией. Теперь всё это отменяется, он снова никто. Как быстро привыкаешь воспринимать себя глазами окружающих, и как легко поверить, что ты и есть тот, за кого они тебя принимают! Но вот ошибка исправлена, и он снова ничем не отличается от них, такой же, как все, человек, не оставляющий следа. Коштыр коштыром. (Пусть в нём и нет ни капли коштырской крови… Хотя кто его знает? Говорил же, и не раз, ему Тимур: «Копни русского, найдёшь коштыра».) Стать коштыром – значит стать никем. Тем, чья жизнь проходит, как ветер в листве. Как сказал тот старый музыковед в кафе на бульваре: «Тугульды – ульды». След оставляет лишь Народный Вожатый, он один никогда не ошибается, потому что за его действиями стоит постигнутая им воля истории. Не только жизнь Печигина рядом с ним не больше чем ошибка, но и любая другая обычная жизнь. Ошибается встречный парень в строительном комбинезоне, затягивающийся папиросой, задрав кверху подбородок, глядя на облака в просветах чинар, – последняя затяжка перед долгим рабочим днём. Ошибается подметающая асфальт возле кафе девушка лет пятнадцати с почти просвеченным утренним солнцем тонким профилем, чьи движения так замедленны, точно она не метет, а гладит асфальт веником, тая от жалости к усеявшим его высушенным жарой листьям. Ошибается семенящий с рынка с пакетом винограда сморщенный старик, не имея сил дотерпеть до дома, откусывающий на ходу ягоды с тяжёлой грозди и давящий их потом во рту беззубыми челюстями, жмуря от удовольствия глаза. Все они ошибаются и будут ошибаться до самой своей смерти, которая одна исправит эти бесчисленные ошибки, стерев их жизни без следа. Печигин сел за столик кафе, взял пива. И эта кружка пива тоже была хоть и незначительной, но ошибкой – поскольку ошибкой было всё, что не приближало к Народному Вожатому. Олег сдул пену, сделал большой глоток. Никогда прежде водянистое коштырское пиво не казалось ему таким вкусным!

В кармане зазвонил мобильный. Голос Касымова был глухим и затруднённым, точно раздавался из глубины мучимых похмельем недр его тела:

– Слушай, я, кажется, наговорил тебе вчера лишнего, ты не обращай внимания. Забудь. Я о другом. Позвонил брат Зейнаб, который в охране президента служит. Завтра Народный Вожатый пойдёт на прогулку. Ты сможешь поговорить с ним в чайхане на старом рынке. Я пришлю за тобой шофёра, он тебя туда отвезёт. Отдашь президенту свои переводы. Это для тебя шанс исправить то, что ты натворил на вручении премии.

– Тимур, но перевод ещё не закончен.

– Неважно. Отдашь то, что есть. Понял?

– Ну да…

– Тогда готовься. Подумай, о чем будешь его спрашивать. И помни, что это твой единственный шанс. Другой возможности не представится.

В первую минуту Печигин не испытал ничего, кроме растерянности. Вот он и у цели. Он так ждал этой встречи, долгое время казалось, что без неё перевод не сдвинется с места, потом, когда работа пошла, необходимость в ней отпала, с тех пор как он уловил на водохранилище ток невидимого течения, всё стало получаться само собой, так что он почти про неё забыл. Что он скажет Народному Вожатому? О чем спросит? Может, после того, что он узнал о событиях в «Совхозе имени XXII съезда КПК», лучше ему с Гулимовым вовсе не встречаться? Но он не мог пропустить возможность увидеть вживую человека, скрытого за таким количеством изображений на плакатах, в газетах, на телеэкране. Не может быть, чтобы ему не открылось вблизи что-то новое, ускользнувшее от фото– и кинокамер. И кто знает, возможно, именно в этом окажется разгадка… Олег чувствовал, что отказаться от встречи значило бы пойти против того течения, которое влекло его всё последнее время.

Он собирался уже расплатиться за пиво и возвращаться домой, когда в бредущем мимо кафе старике с сумкой пустых бутылок узнал музыковеда Жаппарова. Олег не удивился, он же и в первый раз повстречал его здесь. Тогда старик, правда, двигался как-то уверенней, теперь жался к самому краю бульвара, украдкой бросая косые взгляды в поиске бутылок, и, если б Олег не подозвал его, скорее всего, прошёл бы мимо, сделав вид, что не узнал или не заметил. Неуверенно улыбаясь, старик подсел к столу, Печигин спросил, где он пропадал.

– Я столько раз тут проходил, ни разу вас не видел.

– А я здесь больше не работаю, уволили меня. Рассчитали, и до свидания. Чтобы вместо меня вон ту прелестницу взять, – старик показал на подметавшую асфальт девушку. – Она хозяина этого кафе дальняя родственница. А заодно, конечно, любовница. Но это, сами понимаете, между нами. Так что я теперь пенсионер. То есть, можно сказать, никто. Получаю пенсию по низшему разряду. Заслуги мои перед музыковедением не учтены, все годы преподавания коту под хвост – документы куда-то затерялись. А мои книги для определения разряда значения не имеют, что писал, что нет. Но я не в обиде! На кого мне обижаться? Не на этого же ангела с веником?! Вот хожу теперь, бутылки собираю. Раньше это моя работа была, теперь, можно сказать, хобби. Ну и, конечно, прибавка к пенсии. И существенная. Если места знать, можно до сотни бутылок за день набрать, а это, я вам скажу, деньги.