Смерть консулу! Люцифер - Жорж Оне
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— С Австрией! — прервал его Пухгейм. — Помилуйте, шевалье, какая нам нужда впутываться в дела Франции. Мы желаем только насладиться дорого купленным миром. Не так ли, господа?
— Разумеется! Барон прав! — воскликнуло разом несколько голосов. — Австрия не желает войны; опыт достаточно показал, что Наполеон непобедим, как Цезарь или Фридрих Великий.
— Господа, вы не поняли меня, — сказал Цамбелли. — Я не сомневаюсь в миролюбивых намерениях Австрии. Но Бонапарт, увлекаемый своим демоном, всюду отыскивает причины для новых битв и побед. Кто может сказать, где он остановится и когда кончит? Принимая во внимание ту невероятную быстроту, с которой он поднялся из мрака и ничтожества, нельзя не удивляться его судьбе. Я убеждён, что конец её будет не менее поразительный. Он не погибнет как обыкновенный человек. Горе тому, кто становится ему поперёк дороги! Император-гигант раздавит его! Наше дорогое отечество после стольких несчастий наслаждается миром; неужели оно захочет подвергнуть себя новым ударам? Разве Австрия может рассчитывать сделать в одиночку то, что не удалось ей в союзе с Россией и Англией?
Цамбелли вопросительно взглянул на присутствующих, видимо ожидая ответа, но вместо этого он услышал какие-то неопределённые восклицания, из которых трудно было вывести то или другое заключение.
Вслед за тем наступило общее молчание, и только появление прислуги с дорогим и редким вином, подав повод к разговору, вывело общество из неловкого положения, в котором оно находилось.
Ауерсперг воспользовался этим моментом, чтобы встать с места; подойдя к графу Ульриху, он шепнул ему на ухо:
— Неужели, кузен, тебя не возмущает нахальный тон этого итальянца? Он, кажется, принимает нас за дураков. Позволь мне выбросить его за окно!
Граф дружески пожал руку своему молодому родственнику и, подняв свой стакан, громко провозгласил тост:
— Пью за восстановление мира и спокойствия, за наше дорогое отечество, наши горы и за женщин, которые дороги сердцу каждого из нас!
Эти слова встретили громкое одобрение со стороны гостей, и в обществе опять восстановилась некоторая гармония; но тем не менее граф счёл нужным сказать несколько слов по поводу предыдущего разговора, чтобы предупредить неосторожные выходки молодёжи и успокоить её.
— Я вполне согласен с мнением шевалье Цамбелли, — сказал он своим звучным и твёрдым голосом, — что мы должны желать мира с Францией и что с нашей стороны было бы положительным безумием вступать в борьбу с Наполеоном. Пусть обедневшая и разорённая Пруссия мечтает о мести, — Бонапарт так безжалостно обошёлся с нею, что ни он, ни французы не могут ожидать от неё пощады. Судьба избавила Австрию от такого позора, но я должен заметить, что Австрия останется в стороне только до тех пор, пока мы не увидим посягательства на нашу свободу и честь, потому что мы недаром учились владеть ружьём и шпагой. Кто бы ни вздумал поработить наше отечество, для нас безразлично, будь он сын богов или сам Люцифер!..
— Да здравствует Австрия! — воскликнули гости, разгорячённые вином и речью хозяина, поднимаясь с мест.
— Сердце радуется, когда слышишь такие речи! — сказал один из них, пожимая руку графу Ульриху.
— Ты говоришь как Демосфен!
— C’est beau comme Corneille! — пролепетал старый маркиз.
— В делах чести нам остаётся только следовать вашему примеру, граф, — сказал Цамбелли с вежливым поклоном.
— Ты сказал, Вольфсегг, что «будь он сын богов»... — проговорил протяжно Пухгейм, выпрямляясь во весь рост. — Но ведь все сыновья богов были уязвимы, как, например, Ахиллес, Зигфрид... Разве у великого Наполеона также не может быть своей Ахиллесовой пяты?
— Разумеется, — вмешалась маркиза, — и вот ужалила же его змея, которую он думал раздавить своей ногой; благородная Испания опять поднялась против него.
— Рыцарский и геройский народ...
— Верные и храбрые испанцы доказывают на деле, что владычество короля и церкви не деморализировало их.
— Sublime! — воскликнул маркиз, думавший в эту минуту о своём сыне.
Каждый старался сказать что-нибудь неприятное итальянцу. Но все эти намёки казались недостаточно ясными Ауерспергу, который хотел во что бы то ни стало затеять ссору с Цамбелли. Помимо политических причин, он видел с возрастающим негодованием нежные взгляды, которые тот бросал на его родственницу Антуанету, и не мог допустить мысли, чтобы какой-нибудь заезжий авантюрист осмелился поднять глаза на урождённую Вольфсегг.
— Вам, шевалье, вероятно, крайне неприятно, что испанцы восстали против вашего кумира, — сказал Ауерсперг дерзким, вызывающим тоном.
— Почему вы так думаете, — ответил Цамбелли с холодной учтивостью, которая составляла резкую противоположность с горячностью его противника. — Я вовсе не поклонник императора Наполеона, граф Ауерсперг, и только удивляюсь его счастью; всё удаётся ему, и это заставляет меня опасаться за участь испанцев. Их последние победы над французами не имеют особого значения. Если императору удастся заручиться обещанием России относительно мира на востоке и он появится за Пиренеями, то весьма сомнительно, чтобы перевес остался на стороне испанцев.
— Вы сказали, шевалье, что только удивляетесь счастью Бонапарта, — ответил за Ауерсперга один из пожилых господ. — Вы, кажется, придаёте его счастью больше значения, нежели его личным достоинствам.
— Разве история не представляет нам примеры, когда величайший гений оказывался бессильным в борьбе и изнемогал в ней? Счастье составляет всё, оно уничтожает всякое препятствие, которое преграждает путь его любимцу; и я глубоко убеждён, что пока оно не изменит французскому императору, ни один народ не в состоянии будет противиться ему.
— Из ваших слов выходит, шевалье, что мы все должны неизбежно сделаться его рабами! — заметил, улыбаясь, граф Ульрих.
— Почти так. Всё это, конечно, имеет свои пределы. У Наполеона своя звезда, но и звёзды меркнут.
— Вы, должно быть, суеверны, шевалье?
— Несомненно, и даже более, чем вы предполагаете, — спокойно ответил Цамбелли.
— К сожалению, я слишком близорук, чтобы быть астрологом, — сказал шутя Пухгейм, — и потому я должен терпеливо ожидать, пока шевалье не скажет мне, что звезда великого человека наконец померкла.
— Это может случиться совершенно внезапно, — ответил Цамбелли. — Как бы велико ни было счастье Бонапарта, но не менее велика ненависть, которую он возбуждает у великих мира сего и у народов, начиная от Мадрида и кончая Петербургом; а против ненависти всякий бессилен!..
