Северный полюс. Южный полюс - Руаль Амундсен

Здесь я нашел от него записку, доставленную, очевидно, одним из погонщиков; капитан сообщал, что разбил лагерь на расстоянии мили к северу, остановленный полыньей. Разрешилась загадка черной зловещей полосы, которую я часами наблюдал на северном горизонте и которая, увеличиваясь по мере нашего приближения, теперь словно нависала у нас над головой.

Мы пошли вперед и вскоре достигли стоянки капитана. Тут моим глазам открылось безрадостное зрелище, столь знакомое мне по экспедиции 1905–1906 годов, – белоснежное пространство льда прорезала река иссиня-черной воды, извергавшая густые облака пара, который мрачным пологом нависал над головой, временами понижаясь и закрывая противоположный берег этого зложелательного Стикса.

Полынья открылась в тяжелых ледяных полях. Если учесть, что толщина таких полей порой достигает 100 футов, а вес почти невообразимой величины, то приходится признать, что силу, которая образовала в них такую реку, можно сравнить с силами, воздвигшими горы на материках и прорывшими каналы на суше.

Бартлетт рассказал, что прошлой ночью, находясь в лагере на расстоянии мили к югу, где я нашел его записку, он проснулся от шума, которым сопровождалось вскрытие этой огромной полыньи. Теперь полоса открытой воды достигала около четверти мили в ширину и простиралась на запад и на восток, насколько хватал глаз, если даже мы взбирались на самые высокие ледяные пики в окрестностях лагеря.

Милях в трех к востоку, судя по нависавшему там пару, полынья, последние два дня тянувшаяся с севера на юг параллельно нашему курсу, пересекалась с полыньей, перед которой мы остановились.

Хотя эта полынья и встретилась нам южнее тех широт, где мы наткнулись на Великую полынью в 1906 году, она в точности напоминала ту огромную реку открытой воды, которую при движении на север мы прозвали Гудзоном, а на обратном пути – когда, казалось, эти черные воды навеки отрезали нас от суши – перекрестили в Стикс. Сходство было столь велико, что его подметили даже эскимосы, бывшие со мной в экспедиции три года назад.

К счастью, боковых подвижек льда не наблюдалось – берега полыньи не смещались ни в восточном, ни в западном направлении. Полынья представляла собой всего-навсего трещину во льду, образовавшуюся под напором ветра и сизигийного прилива, которые набирали силу к полнолунию 6-го числа.

С обычной для него предусмотрительностью Бартлетт построил для меня иглу по соседству со своим. Пока остальные три отряда возводили себе снежные дома, капитан замерил глубину океана; она оказалась равной 110 морским саженям. Мы находились в 45 милях к северу от мыса Колумбия.

Следующий день, 5 марта, выдался тихий и ясный, с легким западным ветром и температурой 20° ниже нуля. Около полудня ненадолго показалось солнце – оно огромным желтым шаром прошло вдоль южного горизонта. Видеть его вновь было такое удовольствие, что мы на время позабыли о своем раздражении вынужденной задержкой перед полыньей. Если бы 4 марта не было облачно, мы бы увидели солнце на день раньше.

За ночь полынья несколько сузилась, наслаивая молодой лед. Затем под воздействием приливной волны расширилась еще больше, преграждая нам путь широкой полосой черной воды, несмотря на непрерывное образование льда. Я послал Макмиллана с тремя погонщиками за грузом, который Киута сбросил с саней, отправляясь с Марвином на сушу; они должны были захватить также часть продовольствия из склада Борупа, которое мы не имели возможности взять с собой. Макмиллану поручалось оставить записку для Марвина на том месте, где Киута сбросил груз; в записке сообщалось, где мы задержались, и предписывалось возвращаться к нам как можно скорее. Остальные участники экспедиции чинили поврежденные сани и сушили одежду над маленькими керосинками.

Весь следующий день мы прождали перед полыньей, затем второй, третий, четвертый и пятый; дни проходили в невыносимом бездействии, путь нам по-прежнему преграждала широкая полоса черной воды. Погода все эти дни как нельзя более подходила для путешествия, температура держалась в пределах минус 5° – минус 32°. За это время мы могли бы миновать 85-ю параллель, если бы не это препятствие – следствие ветра, дувшего в первые три дня нашего старта.

Эти пять дней я ходил по льду туда и обратно, проклиная судьбу, которой вздумалось остановить нас открытой водой, когда все прочее: погода, лед, собаки, люди и снаряжение – не оставляло желать лучшего. В эти дни мы с Бартлеттом почти не разговаривали. Бывают времена, когда молчание красноречивее всяких слов. Мы лишь изредка обменивались взглядами, и по плотно сжатым губам капитана я догадывался, что происходит у него в душе.

Полынья с каждым днем продолжала расширяться, и мы каждый день с тревогой смотрели на юг по направлению следа: не покажутся ли Марвин и Боруп. Но они не появлялись.

Лишь тот, кому случалось попадать в подобное положение, может понять муку этих дней вынужденного бездействия. Я без конца шагал по ледяному полю перед иглу, то и дело взбираясь на вершину ледяного пика по соседству и напряженно вглядываясь в смутный свет на юге. Спал я всего несколько часов в сутки, всегда готовый услышать малейший шум, причем часто вставал и внимательно прислушивался в страстной надежде услышать топот бегущих собак. Несмотря на усилия держать себя в руках, к моему беспокойству примешивались воспоминания о том, как повлияла на мои планы задержка у Великой полыньи в мою прошлую экспедицию. В общем за эти дни я морально пережил больше, чем за остальные 15 месяцев пребывания в Арктике.

Добавочный запас керосина и спирта, который должны были доставить Марвин и Боруп, был совершенно необходим для успеха экспедиции. Но даже если бы они не пришли, я уже не мог повернуть обратно. Меряя шагами ледяное поле, я представлял себе, как мы пустим на топливо сани, чтобы готовить чай после того, как кончатся керосин и спирт. К тому времени, когда мы сожжем сани, станет достаточно тепло, так что можно будет сосать лед и снег для утоления жажды, и мы будем обходиться пеммиканом и сырой собачатиной без чая. Словом, я строил планы, но это были планы отчаяния. Период ожидания принес мне сплошные муки.

Глава двадцать пятая

Эскимосы теряют самообладание

Продолжительная задержка, явившись тяжким испытанием для всех членов экспедиции, деморализовала некоторых эскимосов. К концу периода выжидания я стал замечать у них признаки беспокойства. Они собирались группками по двое, по трое и о чем-то тихо говорили между собой. Наконец двое старших из них, Пудлуна и Паникпа, которые работали со мной много лет и на которых я полагался, пришли ко мне и заявили, что они больны. Я обладал достаточным опытом, чтобы отличить больного эскимоса от здорового, и отговорки эскимосов меня не убедили. Однако я сказал, чтобы они ради бога поскорее возвращались на сушу, и дал им записку для Марвина, в которой просил поторопиться, а также записку для помощника капитана, в которой указал, как быть с этими двумя эскимосами и их семьями.