Незримый рой. Заметки и очерки об отечественной литературе - Гандлевский Сергей Маркович

– и т. д.

Так что начинание Сопровского застопорилось раз и навсегда. Но Цветкову в описываемую мной пору, к нашей с вами читательской выгоде, крупно не повезло. Его как раз отчислили (не без участия госбезопасности) с факультета журналистики МГУ. Работу, не имея московской прописки, он нашел только в Казахстане. Смешить его там и отвлекать было, судя по всему, некому. Так что на безлюдье и от нечего делать Цветков в один присест, как он это умеет, написал целую книжку детских стихов про всяческую живность. Они читались в застолье, как и все писавшееся нами тогда. О тридцатилетних попытках доброхотов расширить круг читателей “Бестиария”, о злоключениях рукописи автор сам написал во вступлении к книжке, добавить мне нечего. Скажу совсем коротко собственно о стихотворениях, вошедших в “Бестиарий”.

Эта книжка рассчитана на смышленых и смешливых детей – а их, по моим наблюдениям, большинство. Откуда берутся в таком случае сонмы взрослых серьезных глупцов, если это противоречит материалистическим законам, я не знаю. Цветков пишет без мещанской скидки на малолетство. Вот, например, про тигра:

Нет особого вопроса В наблюдении простом: Тигр берет начало с носа, А кончается хвостом. В этом узком промежутке В продолженье ряда лет Он живет, большой и жуткий, Весь в пижаму разодет. И когда, взметнувшись ярко, С ревом зубы обнажит, Сам директор зоопарка Без сознания лежит.

Вообще‐то всякая хорошая литература так и пишется: когда к читателю относятся как к ровне, а не опускаются до воображаемого уровня его понимания. Заинтересованность передастся публике сама собой, если автор заинтересован в своем предмете. А Алексей Цветков, как я сказал, в своем предмете заинтересован. Сквозь эти детские стихи просвечивает и взрослая цветковская лирика. Юмор, сантимент, игра слов, абсурд, натурфилософские нотки обэриутского толка встречаются в “Бестиарии” примерно в тех же пропорциях, что и всюду у Цветкова. Единственная возрастная уступка, на которую пошел поэт, – ограничение своего обширного словаря и спрямление синтаксиса.

Книга проиллюстрирована тринадцатилетней Дусей Слепухиной. Картинки, на мой вкус, талантливые.

В жизни торжество справедливости – большая редкость. Но все‐таки просветы случаются. Примером и доказательством тому – выход этой книжки. Я рад за ее автора, надеюсь, что и читателям – большим и маленьким – “Бестиарий” будет в радость. Словом, мои поздравления!

2005

Советский гамлет

Когда мы в середине 80‐х познакомились с Денисом Новиковым, он был совсем юнцом – долговязым, веселым, любезным и приветливым, смахивающим обликом и повадкой на симпатягу белогвардейца из какого‐нибудь советского фильма с претензией. К концу знакомства это был изможденный – кожа да кости, по‐стариковски мнительный человек, с недужным задором рвущий одну за другой человеческие связи; казалось, он руководствуется логикой “чем хуже, тем лучше”. Теперь он легко вписывался в вереницу проклятых поэтов – и умер в бедности, на чужбине, в хрестоматийные тридцать семь лет.

Жизнь его на первых порах складывалась на редкость удачливо – Новиков и сам писал об этом: “Знаешь, пока все носились со мною…” Я впервые услыхал его имя от приятельницы: летом, году в 1980–1981‐м, она работала пионервожатой, и лирик-подросток из старшего отряда произвел на нее сильное впечатление. Старшеклассником, насколько я знаю, он попал в круг взрослых поэтов, сотрудничавших с журналом “Юность”, был замечен самим Евгением Евтушенко, изредка публиковался. Потом подружился с Тимуром Кибировым, который ввел его в круг поэтов неофициальных. Если память меня не подводит, в первой половине 90‐х Новиков по личным обстоятельствам на год уехал в Англию, где достаточно коротко сошелся с Иосифом Бродским. На посторонний взгляд – очень успешная биография…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Но за время его отсутствия – по странному и роковому для Новикова совпадению – и он сам в дальних краях, и его родина получили тяжелейшие душевные травмы, как говорится несовместимые с жизнью, во всяком случае с прежней. Обе трагедии – большая, геополитическая, и “маленькая”, личная, – как‐то слились воедино в восприятии Дениса Новикова. Таким “замещением”, вероятно, и объясняется его непримиримая вражда со всеми отечественными происшествиями и новшествами рубежа веков. “Ненавижу”, – говорит он без обиняков. Иногда, по‐моему, справедливо, иногда – нет. Словом, “век вывихнул сустав”.

Ему, как это свойственно многим, хотелось вернуть собственный и интимный “утерянный рай”, но по лирической безапелляционности он заодно наделял райскими чертами и советское былое. С позиций добросовестности и здравого смысла подобная взаимосвязь, разумеется, не выдерживает критики. Но элегическому взгляду на вещи нет дела до таких “мелочей”; он всегда предпочтет прошлое настоящему, а в смутные времена и подавно.

Ты помнишь квартиру, по‐нашему – флэт, где женщиной стала герла? Так вот, моя радость, теперь ее нет, она умерла, умерла. Она отошла к утюгам-челнокам, как, в силу известных причин, фамильные метры отходят к рукам ворвавшихся в крепость мужчин. Ты помнишь квартиру: прожектор луны, и мы, как в Босфоре, плывем, и мы уплываем из нашей страны навек, по‐собачьи, вдвоем? Еще мы увидим всех турок земли… Ты помнишь ли ту простоту, с какой потеряли и вновь навели к приезду родных чистоту? Когда‐то мы были хозяева тут, но все нам казалось не то: и май не любили за то, что он труд, и мир уж не помню за что.

А поскольку личную трагедию, даже если это трагедия естественного старения, сейчас миллионы соотечественников списывают на историю, Денис Новиков спиной чувствовал народную поддержку, что и позволило ему отважиться на написание такого шедевра, как стихотворение под названием “Россия” – ни больше ни меньше. И не зря ему предпослан эпиграф из Александра Блока: тот по‐родственному звал родину “женой”, Новиков – “мамой”:

Ты белые руки сложила крестом, лицо до бровей под зеленым хрустом, ни плата тебе, ни косынки — бейсбольная кепка в посылке. Износится кепка – пришлют паранджу, за так, по‐соседски. И что я скажу, как сын, устыдившийся срама: “Ну вот и приехали, мама”. Мы ехали шагом, мы мчались в боях, мы ровно полмира держали в зубах, мы, выше чернил и бумаги, писали свое на Рейхстаге. Свое – это грех, нищета, кабала. Но чем ты была и зачем ты была, яснее, часть мира шестая, вот эти скрижали листая.