Укрощение тигра в Париже - Эдуард Вениаминович Лимонов

Он брел, ругался вслух, слезы сменялись гордыми монологами. По другую сторону Сены, в доме номер семнадцать по набережной Анжу, все так же ярко горела одинокая лампа в окне Бодлера.

Генрих, или Наказание

Уже к концу зимы Высшие Силы жесточайшим образом отомстили писателю за убийство беспомощного Казимира. Орудием мести послужил Генрих, к помощи которого Высшие Силы уже как-то прибегали, чтобы наказать писателя. Дабы стратегия Высших Сил была видна во всем ее талантливом блеске, лучше изложить эту историю в хронологическом порядке.

Индийская принцесса, ставшая французской актрисой, отдала Генриху принадлежащую ей студию на острове Сен-Луи. Генрих получил студию в обмен на картины, их получила индийская принцесса. Во сколько же оценил драгоценные свои полотна Генрих, если он проживает в студии уже третий год? Никто этого не знает и не узнает. Генрих любит участвовать в тайнах других людей, но свои персональные тайны не выдает, и писатель узнает о разносторонней деятельности Генриха из других источников.

Как случилось, что он стал близок со странствующим евреем? Однажды вечером… Писатель тогда жил один, ни о какой Наташе он даже и не слышал. Закончив трудовой день и отделившись от пишущей машинки, писатель наелся супу, надел высокие сапоги и китайский ватник, обернул горло шарфом и отправился в парижские чернильные сумерки на ежевечерний променад. Согретый супом и тщеславными планами (ему казалось, что книга, над которой он в те дни трудился, сможет принести ему славу и деньги одновременно), писатель устремился вдоль Сены. Он намеревался достичь Елисейских Полей и, дойдя до Триумфальной арки, вернуться обратно по рю Фобур Сент-Оноре. «Маршрут номер один» — называл писатель эту прогулку, занимающую около трех часов. Были еще маршруты: два, три и четыре. Но номер один был самым крутым.

Исполненный решительности писатель на рысях пролетел под быстро бегущим, смыкающимся и размыкающимся небом до моста Неф и приближался, с удовольствием шумя сапогами в листьях, к изолированному строительным забором мосту дез’Арт, как вдруг его окликнули. Знакомый фотограф и его остроносая жена направлялись на фотовыставку.

— Пойдем с нами!

Нахальные коллективисты увлекли аутсайдера, не слушая его протестов, обратно к мосту Неф, проволокли его по рю Дофин, и аутсайдер не успел моргнуть глазом, как оказался в густо набитой интеллигентами пещере с гипсовыми стенами, увешанными фотографиями. Разумеется, он позволил себя увлечь и вовлечь в неразумное предприятие только потому, что был в прекрасном расположении духа. Работа подвигалась хорошо и ловко, посему все остальное не имело значения. Оказавшись на выставке фотографий, он не стал трепать языком, как все другие, но прилежно занялся рассматриванием произведений. Когда он вглядывался в очередных детей и очередную воду, а именно эту тему избрала дама-фотограф для выставки, его похлопал по плечу Генрих.

— Какими судьбами, господин Лимонов!

— Совершал прогулку, господин Генрих, и вот позволил увлечь себя в пещеру.

— Хм, — фыркнул Генрих и немного потанцевал перед Лимоновым. Выдвинул ногу, почесал руку, передвинулся, даже подпрыгнул. — Мне говорили, что вы в Париже, но вас никто не видел. Таинственно скрываетесь от всех, господин Лимонов?

Генрих издал лошадиную трель. Всегда, сколько помнил писатель, Генриха окружали лишние звуки.

Писатель же видел Генриха очень давно. Генрих изменился за утекшие к дьяволу дни — поседел и неаккуратно оброс, глаза были красные, одежда мятая, слишком легкий азиатский халат и слишком большая черная шляпа. Нос — нечеткий, как бы оплывший или опухший.

— Не скрываюсь, но никуда не хожу, работаю, — сказал писатель. — А вы как?

— С женой разошелся! — вызывающе выкрикнул Генрих.

— Ну поздравляю! Творец должен жить один… (Уместно будет заметить тут, что творец Лимонов тогда только что перенес короткий, но тяжелый душевный кризис, едва не сошел с ума от одиночества, и теперь, находясь на вершине очередного творческого подъема, мог позволить себе пофилософствовать и поучить других, как следует жить.)

— Хе, — криво, носом ухмыльнулся Генрих. — Вы говорите это мне, семейному человеку, прожившему двенадцать лет в лоне семьи, отцу троих детей!

— Троих?

— Ну да, троих. Майя родила девочку. Вы что, забыли, мы же к вам приходили, когда она была беременная?

— А, да, вспоминаю…

— Ничего вы не вспоминаете, признайтесь, что вы не заметили…

— Ну признаюсь…

— То-то, вы заняты только собой.

Отлепившись от господина Лимонова, Генрих пожал еще полсотни рук и расцеловался счастливо с полсотней некрасивых, но очень интеллигентных женщин в шалях, шляпах, мушкетерских штанах, накидках и пончо. И с приблизительно таким же количеством мужчин в очках и с физическими дефектами. По мнению писателя, у Генриха превратное представление о роли светских отношений в судьбе творческого человека. Генрих считает, что творцу абсолютно необходимо регулярно посещать всевозможные парижские социальные мероприятия: выставки, семейные обеды, парти, именины, дни рождения, пикники, совещания и заседания вовсе не известных клубов, обществ и даже партий. Странствующий еврей знаком с половиной Парижа, целуется и обнимается с вовсе не нужными, по мнению писателя, людьми, сами физиономии которых открыто объявляют: «Я маленький и незначительный» или «Я завистливый рате».

— Ну, чего вы достигли сегодня своими широкими связями, Генри? — спросил иронический писатель, когда Генрих опять оказался в районе угла, из которого, закончив обозревать фотографии, писатель обозревал французское общество. Скорее, мультинациональное общество.

— Договорился тут с одним функционером. Купит картину… Может быть, завтра поведу его смотреть работы…

Генрих поправил широкий, синий с красным, галстук, обнимающий его плохо обритую крупную шею.

— Так и продолжаете заниматься кустарничеством? Продаете картинки из-под полы? Давно пора завести галерейщика, дорогой. Сколько можно быть мелким частным предпринимателем…

— Да-да, посоветуйте, что мне делать… — засмеялся Генрих.

«Он смеется, но вид у него помятый и несчастливый», — подумал писатель.

Краем глаза он заметил входящую в галерею бывшую подружку Диан. Ему не захотелось встречаться с Диан. И у Диан, каковая его тоже заметила, — писатель понял это, — явно нет никакого желания столкнуться с Лимоновым нос к носу. Она одета по-домашнему, в зеленое пальто и стоптанные туфли без каблуков, волосы собраны сзади в хвост, изрядно потасканное лицо не накрашено и только покрыто тонким слоем крема. В руке — хозяйственная сумка из плетеной цветной соломы. Диан жила на соседней улице. Очевидно, женщина вышла с намерением совершить хозяйственные закупки в конце дня, пройтись по своему кварталу и заглянула на выставку, а тут неожиданный сюрприз — бывший любовник. Писатель пожалел Диан и решил уйти, оставив ей территорию. Он выбрал момент, когда Диан целовалась с толстухой в грубом мексиканском пончо и ковбойской шляпе, и, отвернув физиономию к фотографиям на стене, скрипя новым,