«Хороший немец – мертвый немец». Чужая война - Игорь Градов

Макс с удивлением взял в руки снимки Герхарда, посмертного ребенка Петера Штауфа. Или его самого? Вот он совсем малыш, вот трехлетний мальчик сидит на лавочке возле дома в Эрфурте, а вот уже пошел в школу. Он оказался очень похожим на Петера Штауфа — такой же стройный, высокий, светловолосый. С правильными чертами лица и пронзительными голубыми глазами. Весь в отца…

По словам Марты, девочки не давали ему проходу с юных лет — сначала в гимназии, а потом и в институте. Буквально вешались на шею… Но Герхард проявил завидную рассудительность и решил девчонками не увлекаться, а посвятить свою жизнь науке. После получения диплома уехал в США, устроился на хорошую должность, женился на американке, завел семью. С годами сделал неплохую карьеру, стал заведующим лабораторией в большом научном институте. У него все было хорошо — получил гражданство, работает, купил большой дом… На родину, в Германию, он не стремился, бывал крайне редко и лишь по делам службы. Почти забыл о своих родственниках и исторических корнях.

«Бог ему судья», — горестно вздохнула Марта и перевернула страницу в альбоме. И по просьбе Макса стала рассказывать о своей жизни. В целом у нее тоже все было неплохо: проработала сорок лет на почте, от простой служащей доросла до начальника отделения, получила весьма приличную пенсию, всем довольна. Вот только с личным как-то не сложилось. Любила одного, но тот жениться не захотел, подумал, что рано, потом жила с другим, но у них тоже ничего не вышло. Детей Бог не дал…

Впрочем, Марта не особо печалилась по этому поводу — ее всегда окружали любящие кузены и кузины, дети Инги и Генриха, а потом и их внуки, ее двоюродные племянники и племянницы.

Кстати, своего первенца Инга и Генрих назвали в честь ее отца, Петера Штауфа. В память о доблестном лейтенанте вермахта и его подвиге. Генрих не раз рассказывал ей и своим детям, как Петер спас ему жизнь, вынес его, тяжелораненого, с поля боя. И он всем обязан своему лучшему другу: семейным счастьем, любовью, благополучием. Петер дал согласие на его переписку с Ингой, по сути, определил его судьбу. Генрих нежно и преданно заботился об Эльзе, до самой смерти ухаживал за ней. А потом наказал своим детям заботиться о Марте…

Макс сидел в комнате, окруженный старой, довоенной мебелью, разглядывал пожелтевшие фото и думал: «Что же такое судьба? То, что мы делаем сами, или то, что происходит помимо нашей воли?» Он, Максим Соколов, совершенно случайно попал в 1942 год и чуть изменил историю. И чужие судьбы…

А если бы он не купил те часы? Пошла бы жизнь всех этих людей по-другому? Что стало бы с Эльзой и Мартой? Погибли бы они во время бомбежки или все-таки спаслись? А Генрих? Встретился бы он с Ингой, женился бы на ней? Кто его знает…

«Черт, — решил Макс, — свихнешься от этих вопросов. Лучше уж не думать. Все равно никто не знает точного ответа».

Этими размышлениями он поделился с Борькой, когда сидел с ним в берлинской пивной. Макс, правда, любил темное пиво, вот они и заказали по паре-тройке кружек.

Толстый, шумный Борька очень обрадовался встрече — для него это была прекрасная возможность удрать из дома и почувствовать себя свободным человеком. А что, повод хороший — близкий друг из России приехал. Коньяк решили не употреблять, оставить для более торжественного случая, а вот пиво — в самый раз.

Небольшое заведение на Фазаненштрассе предложил сам Борька — он бывал в нем не раз и остался доволен. И правда, внутри оказалось очень даже неплохо — чистенько, уютненько, с фотографиями довоенного Берлина на стенах. Макс рассказал Борьке о посещении Эрфурта, о встрече с Мартой, поделился соображениями по поводу того, как следует поступить с останками немецкого лейтенанта.

Петер Ремер, двоюродный брат Марты, пообещал организовать перезахоронение, для чего хотел весной приехать в Россию и лично все осмотреть. Местное деревенское начальство, скорее всего, возражать не будет — это отличный повод засветиться в газетах или даже на телеэкране. Память о войне, долг перед павшими… Можно пригласить ветеранов, пусть расскажут о боях под Ржевом и Гжатском, получится как бы взгляд с двух сторон, это сейчас модно. А затем надо бы поднять тему перезахоронения всех немецких солдат, найденных в этих местах. Пора бы им покоиться на одном кладбище, война-то давно закончилась…

Борька кивал — правильно говоришь, нужное дело делаешь, молодец. Они выпили за павших, немного поболтали о том о сем, вспоминая школьные и институтские годы, посплетничали о друзьях и знакомых. Макс, как и обещал шефу, показал Борьке контракт, тот благосклонно взглянул и решил рассмотреть. В общем, все складывалось очень хорошо.

Но в самом конце посиделок, когда заказали по последней кружке, Макс вдруг обратил внимание на старые фотографии на стенах, и на него нахлынули воспоминания. Довоенный Берлин, Потсдамерплац, почти родная Кроненштрассе. Если присмотреться, видно даже угол их дома. Там жила Эльза… И Макс, сам не зная почему, вдруг выложил Борьке все — и про найденные немецкие часы, и про прыжки в прошлое, и про Петера Штауфа. И про свои отношения с Эльзой, конечно…

По мере рассказа Борька все больше трезвел, и в его глазах появлялось все большее недоумение — что несет друг? Макс видел, что Борька ему не верит, потом вздохнул и перешел на привычный дойче. Глаза у Борьки стали совсем квадратными — он не мог поверить, что Макс так хорошо знает язык. Причем живой, разговорный, а не тот, что им преподавали в школе. И еще такие словечки и фразы, которые были в ходу как минимум семьдесят с лишним лет назад. Борька пил и молчал. Когда Макс закончил, то тихо произнес:

— Да, брат… Если бы я не знал тебя почти тридцать лет, то ни за что бы не поверил. Бред, самый натуральный… Это даже не научная фантастика, а какая-то небывальщина. Но я знаю — ты не способен выдумывать, у тебя, уж извини, писательского таланта почти нет. Красиво и складно врать ты не умеешь…

Макс кивнул — что правда, то правда, придумывать ему всегда было трудно. Даже в школе на уроках литературы он предпочитал не писать самому сочинение, а брать готовые тексты из пособий. Вот Борька — тот умел красиво врать, да так виртуозно, что никто не мог понять, где кончается выдумка и начинается правда. Или наоборот. А у него никогда не получалось, да и не любил он, если честно, врать…

— Что скажешь? — поднял Макс глаза на Борьку. — Веришь?

— Трудно сказать, — честно признался друг. — Зная тебя, не верить не могу, но и принять твой рассказ за правду… Не укладывается у меня в голове то, что с тобой такое случилось, слишком уж все нереально. Я, конечно, люблю фантастику, читал много, но чтобы так… К тому же, как я понимаю, никаких доказательств у тебя нет. Даже часы, говоришь, утопил…

— Верно, — кивнул Макс, — доказательств нет, свидетелей тоже, и часы я утопил. Ладно, проехали, считай, что я все выдумал. Накатило что-то, вот и понесло. Как Остапа Бендера…

— Не обижайся, старик, — примирительно произнес Борька, — я к тебе всегда хорошо относился, сам знаешь. Поэтому давай считать, что это план твоего будущего романа. Почему бы нет? Сам подумай: ты мне только что изложил, по сути, готовый сюжет. Отличный, оригинальный, крепкий, да и образы у тебя яркие, запоминающиеся. И любовь присутствует, что тоже важно. Опять же — память о предках. Давай пиши, а я, со своей стороны, помогу с изданием. Сведу с нужными людьми, уговорю посмотреть рукопись. Главное, подготовь текст, а дальше я сам все устрою. Но пиши так, как только что мне рассказал, со всеми деталями и подробностями. Чтоб реалистично и за душу брало… И тогда все будет хорошо.

«В самом деле, а почему нет? — подумал, прихлебывая пиво, Макс. — У меня самого была же идея. Держать все это в себе не под силу, а рассказать никому нельзя. Кроме Борьки, конечно…»

А тут получается отличный выход — художественное произведение. Написал, выдумал, сочинил, и никаких к тебе претензий — мало ли что в голову писателю придет? Творчество…

Макс задумчиво посмотрел на Борьку и кивнул — пожалуй, можно попробовать. Он обязательно напишет об Эльзе, Генрихе, Инге, майоре Хопмане, обо всех, кого знал и даже любил. Об этом недавнем и одновременно таком далеком прошлом. Он ведь разговаривал с этими людьми, знал их. Пусть и недолго, и в чужом времени… Но история — она единая для всех. Пусть тогда и будет общей. Хоть в романе.