Изваяние - Геннадий Гор

— Если бы не я, тебя расстреляли бы белогвардейцы.

Наш разговор перешел в перебранку. Я упрекал Офелию. Она меня. Но тут послышались Колины шаги.

— Ну и проголодался я, — сказал Коля.

— Просто невозможно, — пожаловалась Офелия на мужа, — его не накормишь. Стипендия не бог весть какая. А замашки как у буржуйского сынка. Иногда я подумываю, не скрыл ли он свое социальное происхождение?

— От кого? — спросил я.

— От приемной комиссии это бы еще полбеды, от меня скрыл.

— Но ты же вневременное существо, тебя не должен интересовать вопрос — кто были Колины родители?

— Почему? Почему я должна быть плохой гражданкой?

— Но ведь у тебя самой с происхождением не все ясно. Я удивляюсь, что Коля женился на тебе.

— А ты не удивляешься, почему я за него вышла?

Хотя разговор о Коле шел при Коле, Коля, занятый аппетитно пахнувшей бараньей похлебкой, молчал.

Я понял, почему он молчит. Ему было малость стыдновато. Не мог полгода потерпеть без своей Офелии. И поставил меня в такое неловкое положение.

— Ну что там у вас за беда стряслась? — спросил меня Коля.

— А вам откуда это известно?

— Ехал в трамвае. Рядом два художника возвращались с выставки. Ахали и охали. Один подозревает даже вредительство. «Какие бы ни были краски, — говорил, — за ночь они не могли так испортиться». Но другой, более рассудительный, ему возражал: «Глупо сваливать все на вредительство. Да и к тому же портрет еще не был приобретен закупочной комиссией».

Коля помолчал, обгладывая баранью кость.

— А вы что думаете? — спросил он меня.

— Я ничего не думаю, — ответил я.

— Ничего, — сказала Офелия, — что-нибудь придумаем.

Я кивнул Коле и пошел. Офелия проводила меня до дверей и, остановив в темной прихожей, сказала:

— А знаешь, Миша, какая в голову пришла мне сейчас мысль?

— Ну, говори поскорей. Мне надо идти.

— Мне надоели две эти старухи. Я хочу от них избавиться.

— А при чем тут я? Мне до твоих старух нет никакого дела.

— Постой! Я верну тебе твое положение.

— Какое положение?

— Ты снова станешь гениальным. Я помогу тебе перенести этих старух на холст.

— Опять на три недели?

— Нет. Уж в этот раз навсегда. Согласен?

— Подумаю, — сказал я и быстро побежал по старенькой щербатой лестнице.

Старухи, видно, почуяли опасность. Увидев меня, бегущего по лестнице, они издали легкий стон. И мне вдруг стало жалко старух и почему-то страшно и стыдно, словно я собирался совершить преступление.

41

На другой день Офелия привела их ко мне.

Грунт на холсте уже просох. И я стал вглядываться в двух старух, прежде чем приступить к работе. Мне захотелось вдруг представить себе этих старух девушками. И сейчас, глядя на эти высохшие морщинистые лица, я мысленно пытался пробиться к их прошлому, давным-давно покинувшему их и оставшемуся только в воспоминаниях тех, кто знал их девичество и юность.

Я долго-долго смотрел на старух, все еще не приступая к работе.

Потом старухи сказали:

— У нас дела есть.

— Какие дела? — спросил я.

— Нам надо на Андреевский рынок. Картошки купить, морковки. Укропу. Луку.

И я их отпустил.

Мы остались вдвоем с Офелией.

— Тебе ведь не трудно сделать какое-нибудь чудо? — сказал я.

— Что значит не трудно? — вдруг обиделась она. — Трудно. Да еще как! Ты даже не представляешь, сколько это мне стоит нервов, здоровья. Сколько я трачу усилий.

— Но все равно. Я тебя попрошу. Бог с ней, с моей гениальностью. Я как-нибудь проживу и без нее. А ты вот что сделай, я тебя прошу. Верни этим старухам их молодость.

— Зачем им молодость? Они в ней не нуждаются.

— Нуждаются. Все нуждаются в молодости.

— Нет. Это невозможно, не проси. Я не могу вернуть им их молодость.

— Почему?

— Потому что у них ее не было.

— Была!

— А я говорю, не было, не спорь. За последние годы у тебя испортился характер. Я понимаю. Тебе хочется перемен. Но из-за самолюбия тебе не хочется в этом признаться. А знаешь что? Потерпи денька три-четыре. Мне нужно помочь Коле уладить кое-какие дела. А потом…

— Что будет потом?

— Я заброшу тебя на одну довольно интересную планету.

— Каким способом?

— А каким бы ты хотел?

— Строго научным. Связанным с причинностью, с законами Ньютона, с физикой Эйнштейна, с геометрией Эвклида и Лобачевского…

— Тогда должно пройти несколько сот световых лет. А ты, друг мой, нетерпелив.

— Значит, опять чудо? Ты даже не представляешь, как мне надоели все эти твои чудеса. Я позитивист. Я за факты. Я против чуда.

— Не беспокойся. Это обоснованное чудо. Оно опирается на еще не открытые закономерности.

— Ну, уж если опирается, — согласился я.

— Тогда готовься. Заплати за телефон, за квартиру. Оставь знакомым деньги, чтобы подписали тебя на газеты. Погаси членские взносы. И пожалуйста, постригись. Стыдно! Посмотри на себя в зеркало. И купи приличный костюм. На брюках бахрома. На пиджаке нет двух пуговиц. Ты даже не представляешь, как ты опустился. Подтянись, я тебя умоляю. А через три дня…

И вот три дня прошли.

42

Вы помните фантастический рассказ Ф. М. Достоевского «Сон смешного человека»? Я процитирую из этого гениального рассказа всего только одну фразу: «Я вдруг совсем как бы для меня незаметно стал на этой другой земле в ярком свете солнечного, прелестного, как рай, дня».

То же самое случилось и со мной. «Совсем как бы для меня незаметно» я очутился «на этой другой земле».

Другой земле? Разве может быть еще одна Земля?

Может.

Я оказался на солнечном, прелестном, как рай, острове, как и подобает острову, со всех сторон омываемому синими волнами моря.

Нет, нет! Это вовсе не было робинзонадой. Никаких Пятниц! И без всяких людоедов и дикарей.

Маленький санаторий, несколько отдыхающих. Обслуживающий персонал: врачи, сестры, официантки, повара и никакого затейника. И я, только что появившийся в этом бесконечно уютном мире с санаторной картой в руках, с путевкой и всеми необходимыми справками, которыми предусмотрительно снабдила меня Офелия.

Снабдила ли меня Офелия нужными знаниями, необходимым опытом, которым располагал каждый житель этого неизвестного мне мира?

Разумеется, нет. Ведь ее магическое искусство, как всякое искусство, имело границы.

Было условлено, что я пострадал в экспериментальной лаборатории при неудачном химическом опыте и заболел амнезией, которая провела невидимую черту между моим настоящим и моим прошлым. Мое настоящее длилось, освещенное июльским солнцем, а прошлое походило на затемненное окно в первый день мировой войны.