На кого похож Арлекин - Дмитрий Бушуев

…Поймав такси, я доехал до гостиницы и целый час отмокал в горячей ванне с лавандовой пеной, распевая арию Мефистофеля, пока кто-то не постучал в дверь. Номер был рассчитан на двоих, и по закону вселенской подлости ко мне не замедлили подселить неприятного микроскопического типа с каббалистическим талисманом на волосатой груди; он почему-то сразу же переоделся в махровый полосатый халат и завалил стол своими манускриптами. Стол в комнате был только один, и этим самым он показал, кто в доме настоящий хозяин. Несмотря на смехотворно маленький рост, этот человечек был громоздким — как низкий, прочно сколоченный книжный шкаф, и когда он склонялся над своими листами при настольной лампе, его полированная лысина работала как хороший рефлектор. Книжный шкаф представился Давидом — такие коренастые, приземистые типажи обычно прочно стоят на земле, отличаются крайней практичностью и фантастической способностью пускать свои корни даже в самой каменистой почве. Давид подолгу фыркал в ванной и едва ли не каждые пять минут вбивал в мясистое лицо биологический крем подушечками обрубленных, жирных пальцев. К тому же комната провоняла его тяжелым, мрачным одеколоном — смесь церковного ладана, красного вина и сандалового дерева. Мой «сожитель» вполне производил впечатление старомодного доминирующего гомосексуалиста, если бы не фото его бесцветной жены, которое он сразу же пристроил над кроватью. Будучи непьющим, некурящим семьянином, он, однако, не отказался пропустить со мной вечером за шахматами пару рюмок коньяку. Книжный шкаф поведал мне, что пишет рассказы ужасов и, как доморощенный кондовый мистик, даже показал мне странный ритуал со свечой и яйцом, призванный, по его словам, привлечь удачу и деньги. В то время и в том, и в другом я остро нуждался и выдержал до конца двухчасовое бессмысленное мракобесие.

После пары дней общения с Давидом я понял, что он просто глуп, и утратил к нему всяческий интерес; он это почувствовал и старался платить мне той же монетой. Наши долгие паузы в пустых разговорах становились невыносимыми, мы оба быстро построили между собой стену непонимания (при соблюдении дежурной, приторной вежливости), но я стал всерьез опасаться, что обиженный колдун Давид наведет на меня порчу или напоит приворотным зельем. Ну ничего, если будет плохо себя вести, прижгу его крестом, который таким бесам — язва. Я после исповеди чистый и легкий, как облако, одолею всю нечисть, которую он расплодил в комнате. Но ситуация разрешилась сама собой, когда, выслушивая бесконечные монологи Давида о женщинах, я как-то между прочим заметил, что являюсь гомосексуалистом — он переменился в лице и заявил, что брезгует разделять со мной одну ванну. Я ответил, что это его проблема, и вскоре колдун испарился, а на его еще не остывшую постель откуда-то с луны свалился полубезумный уральский поэт Роман Арканов — вечно пьяный, вечно грязный и страдающий недержанием мочи. На семинарах все старались держаться от него подальше — каково же было мне, вынужденному открывать по утрам окна и едва сдерживающему себя, чтобы не сбросить Ромку с балкона как вонючего мокрого котенка! На мой вопрос о возможной помощи с какими-нибудь медикаментами он ответил, что его лучшее лекарство — коньяк. Теперь пришла очередь Найтова искать более приемлемую форму существования, и на третий раз мне повезло (вы замечали, что удача часто приходит именно на третий раз — другой закон Универсума?) — я упал в объятия белорусского юноши, чье имя оставлю при себе, чтобы оградить его от кривотолков и спекуляций на случай, если этот чудесный девятнадцатилетний поэт когда-нибудь станет знаменитым (в чем я сомневаюсь): Двухместные номера призрачных гостиниц похожи на двуспальные вагоны, стучащие в неизвестном направлении, и до чего только не договорятся за бутылкой скучающие пассажиры! Так в тесной камере осужденные на длительный срок неизменно влюбляются друг в друга и не расстаются даже после освобождения. А что было? Ничего не было. Двое похожих людей, почти ровесники с разницей в три года, встретились на мгновение в долгом пути и протянули друг другу руки. Разве я не догадался, что розы в вазе на ночном столике предназначались для меня; разве я не понимал, что как бы случайно раскрытая дверь в ванную была распахнута опять для меня, и этот плеск воды, и мокрые следы на паркете, и улыбающаяся рожица, нарисованная пальцем на запотевшем зеркале, и спортивные трусики на спинке стула, и фемининный одеколон «Тристано Онофри», и яркий галстук, и предательский краешек зеленого платка в левом нагрудном кармане, и на глаза спадающая челка, и: паролем опять стал балет:

— Чайковский? «Лебединое озеро»? Нет, слишком сладко.

— «Спартак»? Да, «Спартак».

— Нет, Стравинский — «Весна священная». Разрушительно:

— Ваш любимый инструмент, Андрей?

— Флейта. Конечно, флейта. Моя осень, моя простуженная дудочка. А Ваш, мистер Н.?

— Саксофон.

— О, вельвет и сливки? Золотая рыбка! Не плачь по мне, Аргентина:

— Да вы эстет:

— Нет. Я Андрей Найтов, фотограф облаков.

— В таком случае, я облако в штанах: Кстати, кто ваш любимый герой?

— Маленький принц.

— О, я, кажется, начинаю вас понимать.

— А я вас давно понял!

Мы рассмеялись, и в этот же вечер я помогал Н. завязывать галстук перед выходом в ресторан, где два поэта очень мило налакались сладкого муската и лимонной водки, потом мы искупались в гостиничном бассейне и шагнули в лифт в одних полотенцах вокруг бедер. В лифте Н. начал страстно целовать меня, но когда двери разомкнулись, мы нос к носу встретились с кабалистическим Давидом. Он сплюнул, грязно выругался и решил воспользоваться лестницей. Пригоршни нашего смеха летели ему в спину, точно крепкие саркастические снежки той русской зимы.

Я боялся, что Н. по-настоящему влюбится в меня (хотя где-то в глубине души я, может быть, и желал этого — из тщеславия, только из тщеславия, которое до сих пор стараюсь вытравлять каленым железом), и когда он предложил посвятить мне один из лучших своих текстов, я как-то уклонился от ответа, оставив Н. в недоумении. Я и сам мог влюбиться в него и пригласить навсегда в свою жизнь, и приносить кофе в постель, и врасти в него всеми корнями, и состариться вместе с ним, но со мной всегда бы следовал неизвестный мальчик в полумаске, берущий меня за руку и уводящий в чужое детство. Проснувшись в одно прекрасное утро, я бы понял, что жизнь прошла почти напрасно — в самогипнозе и бесполезных поисках, а смерть пришла бы в образе Дениса, с букетом свежих роз, лепестки которых Н. сейчас разбрасывает по простыне, как это когда-то делал я. Горячие ночи в поту и звездах. Танцующие звезды. Скрипит палуба, и кораблик вот-вот разобьется о скалы.