Ослепительный нож - Вадим Полуян

- Взял душою на праве, да и убил, - понурилась Неонила. - Заполночь клятвопреступник открыл ворота. Вся его рать, почитай, внутри крепости. Преисподняя, да и только.

Наскоро умывшись, опрянувшись, боярышня спустилась в среднее прясло терема, где вчера был пир. Никто из давешней челяди не встретился на её пути.

Васёныш сидел за столом один. Бекшик-Фома услужал ему.

- Присаживайся, Офима. Потрапезуем. Всеволожа соображала, как начать речь. Подавив возмущение, спросила:

- Где Глеб Иванович?

Косой, как в день убийства Романа, ел копчёного гуся без костей.

- Воевода отправился в лучший мир, - спокойно отвечал он, уписывая полотки.

- Где боярин Челядня, Голтяев, Михайло Чепчик? - продолжала Евфимия.

- Что-то ты о них всех с утра вспомнила? - удивился князь. - Бояре пока не отправлены в лучший мир. Вот с худшим миром завершат счёты…

- Стало быть, попираешь крест и Евангелие? - тихо произнесла Всеволожа.

Васёныш встал, обтёр руки платчиком.

- А ты что же думала? - грозно вопросил он. - Лучшего воеводу Васькина оставлю у себя за спиной? Слова - пустое источение звуков. Главное - мысли. Я же при крестоцеловании мыслил: «Дай, Господи, взять сей град до полуночи!» И вот взял.

- Бога-то не бери в сообщники своему злодейству, - не сдержала гнева боярышня.

- Пошла прочь, Офима! - заорал Косой, хватая со стола нож.

Впрочем, тут же он уронил окровавившееся лезвие и сунул большой палец в рот.

- Укололся, враг тебя возьми. Уходи! Ты всё сделала.

Евфимия медлила, наблюдая за ним. И вдруг просветлела.

- Нет, я ещё не всё сделала. Я пришла к тебе с предложением.

- С каким… таким… предложением? - сосал палец Васёныш.

- Ты мечтаешь заполучить меня по излюбу?

Он слушал настороженно.

- Ну?

- Предрекал, что не в Вологде, так в Великом Устюге, сама вымолвлю нужные тебе слова?

Князь молчал.

- Я их вымолвлю, - пообещала Евфимия, - если отпустишь московских бояр и людей их с миром. В них воистости кот наплакал. Опасаться нечего. Я же согласна…

Васёныш забыл свой палец, и капля крови упала на ржаной хлеб.

- На что согласна?

Боярышня опустила взор долу.

- На всё.

В палате воцарилось молчание.

- Быть по-твоему, - вымолвил Косой. - Отпущу, ежели нынешнею же ночью станешь моей подружней. Свадьбу сыграем завтра.

- Однако же как легко ты посылал меня давеча под вражеские самопалы, - напомнила Всеволожа.

- Вепрев с панталыку сбил, - подошёл Васёныш. - Молви слово, казню его.

Боярышня отступила, выставила ладонь.

- Прежде чем с тобой сближусь, хочу собственными очами видеть, как Голтяев со товарищи выедут из ворот в окружении обережи, благополучно минуют твои заставы.

- Увидишь, - сказал Васёныш. На том расстались.

Евфимия затруднилась определить, долго ли прождала у себя в одрине. День был непроницаемо сер… Пришла Неонила, сообщила, что ждёт кареть.

Выехали при закрытых окнах. Скачущий рядом Бекшик-Фома зорко следил, чтобы занавеси не трогались. Евфимия так и не увидала города. Зато услыхала. Крики ограбленных, обесчещенных и казнимых напомнили первооктябрьский день Кузьмы и Домиана, названный «курячьими именинами». Она забыла оговорить с князем другое требование: прекратить погром. Сделала это, выйдя из карети у самой стены, где он ожидал.

- Быть по-твоему, - согласился князь. Взобравшись на стену, она стояла на забороле, куталась в меховой охабень, глядела вниз.

Ветер свирепо владычествовал на большой высоте.

Вот из ворот показались всадники, вытянулись по дороге. Один запрокинул голову. Порыв ветра надорвал тучи. Просветлело. Евфимия по одежде узнала Андрея Фёдорыча Голтяева. Он оглянулся на стену. Должно быть, тоже узнал её, ибо долго не отворачивался. Что выражал его взор, ей не довелось распознать.

Заставы у Одноушева пропустили конный отряд. Он скрылся за окоёмом.

Возвращаясь назад, Евфимия не слыхала криков. «Куриная смерть» прекратилась в Великом Устюге.

Повечер Неонила взошла в одрину сама не своя.

- Негниючка требует к себе в ложню, - позвала она Всеволожу.

Евфимия спустилась в сени, прошла в княжеские покои. Васёныш встретил её в широких портах, в полотняной сорочке до колен.

- Ах, ты в летнике! - восхитился он. - Для нас с тобой лето ещё не кончилось!

Обхапив боярышню, князь подтащил её к ложу, уложил, вонзил тонкие губы в шею, где-то около уха.

- Дай, дай, сам тебя разоблаку…

И когда жадные руки Косого коснулись её, вонзила в него брызгалку и сильно сдавила пальцами верхний конец иглы.

- Ой! - вскрикнул он.

Хватка рук ослабела. Васёныш, дрогнув, запрокинулся навзничь, застыл, отпыхивая дыхание, пырская пузырями.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

1

Зима выдалась люта. Множество человечьих душ и скота погибло. А весна пришла ранняя, с громами, вихрями. Людей объял страх.

Зимовка в Великом Устюге далась Евфимии тяжело. Назбла давила грудь, истомляла сердце. «Сидим в яме, а Бог попустит, и на свет выйдем», - пыталась утешать Неонила. Боярышня вооружалась терпением. Лелеять замыслы о побеге - пустые хлопоты. Буде и вырвешься из Крома в застень, а из белых пространств, насквозь промороженных, вырваться не удастся.

Охранял пленницу всё тот же Бекшик-Фома. А места Нелюба с Немиром заняли как бы их двойники - Звенец и Туптало. Васёныш после столь неудачного посяга будто и позабыл о боярышне. Правда, забвению предшествовали долгие разбирательства, даже званый пир с глазу на глаз, завершённый жестокой ссорой. А далее сызнова «житьишко невыглядное». Давно бы одолела назола, да десятильник устюжского владыки протопоп Иев Булатов, ведавший одним из округов обширной епархии, добился доступа к заточеннице. Он подарил ей искусно переплетённый молитвенник ценой в восемь гривен, стал приносить книги, в большинстве переводные, с греческого или арабского, духовно-нравственные, исторические, даже «отреченные» с ложными сказаниями из Ветхого и Нового Завета. Протопоп доверял мудрости и учёности Всеволожи, охотно обсуждал с нею откровения числолюбца и звездочёта аль-Баттани о том, что Земля кругла и сравнительно со знаками зодиака - только точка по своей малости. Боярышню же более привлекала история. До свету не гасила светца, склонясь над «Магнушевым рукописанием». Более полувека прошло, как умер этот писавец, а слова словно нынче писаны: «Я, Магнус, король шведский, нареченный во святом крещении Григорий, отходя от света сего, пишу рукописание при своём животе и приказываю своим детям… не наступайте на Русь… После похода моего нашла на нашу землю Шведскую погибель, потоп, мор, голод и междоусобная брань. У меня самого отнял Бог ум, и сидел я целый год заделан в палате, прикован на цепи. Потом приехал сын мой из Мурманской земли, вынул меня из палаты… Но на дороге… поднялась буря, потопила корабли и людей моих, самого меня ветер носил три дня и три ночи, наконец вынес под монастырь св. Спаса в Полную реку. Здесь монахи сняли меня с доски, внесли в монастырь и постригли в чернецы и схиму… Меня Бог казнил за моё высокоумие, что наступал на Русь вопреки крестному целованию». Однако ближе чужестранца сердцу Евфимии был свой пове-дыватель. Не могла без платчика у очей читать рязанское сказание о Батыевом нашествии. Ласково принял завоеватель князя Феодора из Рязани с дарами, обещал не воевать его землю, лишь просил показать жену-красавицу. «Когда нас одолеешь, то и жёнами нашими владеть будешь», - ответствовал князь, забыв осторожность. И был рассечён на части. Жена же его Евпраксия с сыном Иваном стояла на превысоких хоромах, когда пришла весть о гибели мужа. Бросилась княгиня вниз вместе с сыном, и оба убились до смерти. «Не лей слёз, Евфимьюшка! - просила Неонила. - Ой, тягость сердечная не доведёт до добра!» Произнесла, как в воду глядела. Вскорости по изволу князя погиб головною казнью десятильник владычный Иев Булатов. Ещё тошней, одиноче стало боярышне без согревающих речей, без вразумляющих книг.

Неонила, улуча свободный часок, сидела у забусевшего оконца и любовалась перстнем на безымянном пальце. Голубой камень в золоте, прозрачный, с переливом в фиолетовые оттенки горел ярким огоньком.

- Сапфир! - восхитилась Евфимия.

- Подарок от жисточки моего Романа, - вздыхала женщина.

- Этот камень ещё древние ведали, - пыталась боярышня отвлечь её от печальных дум. - Две с половиной тысячи лет назад царица Савская прислала с Голубого Нила царю Соломону сапфиры для изображения неба в своде Иерусалимского храма.