Под тёплым небом - Лев Кузьмин

И вот я шарю зачем-то вокруг себя, и тут натыкаюсь на остатки старой, но здоровенной верши.

А как нашарил её, так вмиг и к встрече изготовился. Благо, верша-то без горловины, без воронки теперь, и входное отверстие — не то что рыбина, а и целый кабан туда проскочит.

Я эту вершу уцепил одной рукой за бок, за прутья; другая рука — на автомате, на спусковом крючке.

И вот камышина к самому берегу, и я — с вершей к берегу.

И вот — вода зашумела, оттуда вылазит мокрая, как у моржа, голова. А я прямо на эту голову, на плечи тому водолазу снасть свою как ухну сверху, так верша вся целиком на него и наделась!

Он — дядька ничего себе, крепкий. Покачнулся, не упал. Стоит по пояс в воде, из верши, из нутра что-то мычит, а я ору:

— Руки вверх! Руки!

Но это уж я от заполошности. Сам в первый-то миг мало чего соображаю. И только потом, чуть спустя, до меня доходит: рук ему поднять невозможно, он весь как спелёнутый. И на берег в таком положении вскарабкаться не может. Ну, а я держу его под прицелом, выхватываю ракетницу и — ба-бах-х! — запускаю в небеса зелёный сигнал. Попался, мол, который так ловко скрывался: бегите, братцы мои, пограничники, ко мне скорей!

Через минут слышу — топот, мчатся. Товарищ лейтенант подбежал раньше всех, но и ребята не мешкали ничуть. А как увидели мою обстановку, встали, хохочут:

— Вот так карася Полухин изловил!

Лейтенант хотя и ухмыляется сам, но всё ж таки приказывает:

— Смех отставить! Пленного нарушителя из воды вытащить, корзину эту с него снять.

И мы пленного моего на берег выбуксировали, обезоружили, а потом уж и сдёрнули с него прутяную ловушку. Причём еле-еле сдёрнули, до того она на нём сидела туго.

А он, водолазище, освободился, дюжие плечи свои размял да и говорит с этакой обидой на чистом русском языке:

— Безобразие какое! По-другому не могли меня взять? Так не по правилам.

Товарищ лейтенант, Иван Иваныч Крутов, засмеялся вместе с нами, а на жалобу ответил:

— Извините, господин-сковородин, нарушитель государственной границы! Брал вас новичок. Он ещё к правилам не привык. А вот кто следом за вами через границу пойдёт, того мы и по всем правилам возьмём… Только не по вашим, а по нашим!

Тут Вася Полухин рассказ прервал и опять — в который уж раз! — глянул в окно на тёмную улицу. Да вдруг так быстро обернулся, что Таня с мамой вздрогнули, привскочили:

— Что там ещё случилось? Что?

А Полухин рассиял радостно:

— Тревожная группа вернулась! Бегите, встречайте!

Он так легко сам вздохнул, так заулыбался, что теперь сразу стало видно: о сегодняшней тревоге, о своих уходивших на задание товарищах он помнил тоже каждую минуту.

Полухин повторил:

— Бегите! Они уже у самых ворот.

ПОСЛЕ ТРЕВОГИ

Таня с мамой выбежали на плац.

С той стороны, где над ночным, едва заметным горизонтом вставала полная луна, — прямо от этой луны в распахнутые ворота, в слабо залитый лунным светом белый двор въезжала тревожная группа.

Обе тёмные, без включённых фар машины теперь катились тихо. Моторы пошумливали устало. А когда машины под чёрными тополями остановились и дверцы распахнулись, то и бойцы оттуда стали выскакивать не так уж бойко. Они разминались, чиркали в темноте мгновенными и яркими огоньками спичек, прикуривали, в казарму уходить не спешили, а так тут, у машин, и грудились тесною компанией.

Они пошучивали, поглаживали молчаливых собак. Они говорили о трудной теперь по осенним ночам дороге, всё почему-то упоминали сержанта Парамонова, а когда сержант и сам вылез из кабины, то все его окружили, все одобрительно, очень по-дружески засмеялись: «Вот, Парамонов, ты теперь и дважды именинник!»

А ещё они говорили о камышах, о реке, о кабанах. И если бы в их разговоре то и дело не проскакивало слово «тревога», если бы не так холодно и опасно взблескивало при луне стрелковое оружие за плечами парней, то Тане вполне можно было бы подумать, что это и не пограничники вовсе, а только что вернувшиеся с поля усталые охотники.

Но Таня была мала и так не подумала. И ей ещё хорошо помнился тот Васин рассказ с жутковатым началом, и она, оглядывая тёмный, с тёмными фигурами бойцов плац, сказала маме:

— Папа где? Все приехали, все здесь, а папы нет…

Мама тоже заоглядывалась, пошла было расспрашивать Парамонова, да тут, совсем в другой стороне от машин, раздался и папин голос.

Из двери, из прихожей домика упал на тёмную землю косой свет, оттуда донеслось:

— Ау! Куда исчезли мои хозяйки?

Таня сразу обрадовалась:

— Он сам нас потерял! Он сам нас ищет!

И они вбежали в освещённый домик. Они чуть не запнулись в прихожей за свой всё ещё так и не разобранный чемодан, а папа сидел в передней комнате у стола, смотрел на них, тихо улыбался.

Был он без фуражки. Фуражка лежала на скатерти рядом, а сам он облокотился на край столешницы, — он тоже, как видно, устал, но глаза его смотрели всё равно ласково.

Таня ткнулась лицом к нему в тугую, плотно облегающую крепкое тело, гимнастёрку. Она услышала, как пахнет от гимнастёрки какой-то горьковатою травой, ночною влагой, бензиновым дымом; услышала, как папа положил на её, Танино, узкое плечо свою ладонь и сказал:

— Вот теперь-то вы заступили на пограничную службу полностью.

— Как заступили? Мы ничего ещё и не сделали… — пробормотала Таня ему в гимнастёрку, а папа ответил по-прежнему улыбчиво, мягко:

— Нет, сделали. Ждали меня с задания. Это ваша служба и есть. Причём, уверяю, нелёгкая.

— Видим! Поняли, что нелёгкая… — улыбнулась и мама, но тут же добавила: — Только всё равно она не такая трудная, как твоя.

Папа вновь посерьёзнел:

— Да-а уж… Если бы нынче не Парамонов, то мне и всей нашей группе сейчас шутить не очень-то бы пришлось.

— А что — Парамонов? И почему бойцы говорят: он два раза именинник? — спросила быстро Таня, и папа ей ответил:

— Говорят бойцы правильно.

Тут, не отпуская от себя Тани, но больше взглядывая на маму и называя её, конечно, не по имени-отчеству, а просто Натой, он стал показывать рукой на скатерти, как на карте; стал, волнуясь, говорить:

— Вот, Ната, представь: это — наша застава, это — река, далеко за рекой застава соседняя. И с той заставы радируют: у них по всему участку, по камышам, всполошились кабаны. А что сей переполох может означать?

— Не знаю… — пожала плечами мама, и папа сразу объяснил:

— Кабанов кто-то мог взбудоражить нарочно! А сам под шумок пытается перейти границу в каком-нибудь неожиданном месте. Ну, а где это неожиданное место?

— Снова не знаю… Откуда мне знать? — ответила, как бы извинилась, мама, а папа даже пристукнул ладонью по столу:

— Вот! Вот этого не знали до поры и наши соседи. Потому и радировали нам: «На всякий случай и как можно быстрее прикройте наш фланг!» И мы, ясно-понятно, мчим как только можем, да ведь фланг-то соседский — я тебе уж показывал! — на том, на левом берегу. А река в этом месте — омут на омуте, а подходы к ним — обрыв на обрыве, причём один круче другого. И объезжать их надо вверх по броду, который вы и сами с Таней видели сегодня. В общем, получается — надо нам сделать изрядный крюк, а сосед всё радирует: «Быстрей да быстрей! Похоже, на левом фланге, на стыке на самом, нарушитель и пойдёт!» Но куда уж быстрей-то? Мы и так в кабине, как космонавты, едва кто за что держимся; рация из рук у меня чуть не вылетает; я показываю на неё Парамонову, кричу: «Слышишь, что сосед передаёт?» «Так точно, слышу!» — кричит он, да только скорости ему больше не добавить, и так летим на самой на последней. «Эх, — переживаю я, — небывалое дело, можем опоздать!» И тогда Парамонов оборачивается ко мне — глаза большущие, фуражки на голове давным-давно нету — кричит ещё громче, сердито: «Опоздать не должны! Я тут знаю один прямой ход… Разрешаете?» Ну, расспрашивать бойца в такой обстановке некогда, в такой обстановке в бойца мне приходится только верить, и я отвечаю ему: «Знаешь, так давай, тем ходом и жми!»

Тут папа смолк на миг, потом, как бы сам себя осуждая, крутнул этак головой и продолжил:

— Ох, если бы мне известно было тогда, что у Парамонова за «ход» на уме! Ни за что бы я ему, наверное, согласия не дал… Но тут, повторяю, обстановка… И как только я махнул ему: «Давай!», так он на секунду притормозил, той, второй, замыкающей машине отсигналил: «Делай как я!», да и опять ухватился за руль. Ухватился, пригнулся, попёр долой с дороги через кусты, через лужайки прямо к реке, прямо к тем омутам, к обрывам. И нет чтобы рулить туда, где берег всё-таки пониже; так нет — мчится, газует к самой крутизне. Орёт нам всем, кто в кабине: «Держись!», и не успели мы ахнуть, чувствую: летим над рекой по воздуху. «Ну, — думаю, — конец! Ухнем к рыбам!» И, конечно, ухнули… Брызги над нами — столбом. Да Парамонов опять орёт, только теперь не нам, а уже машине своей: «Давай жми, выноси, тот берег рядом!» И ведь в самом деле она вынесла нас, а вслед за ней и вторая машина над омутом, над чёрной водороиной тоже метров пять по воздуху до мелкого места пролетела да и выкатилась рядом на твёрдое… Привстали мы отдышаться. Парамонов фуражку в кабине у себя под ногами ищет, на меня поглядывает: «Как, мол, оно?» А я на него сгоряча: «Ну, сержант! Ну, рискач! Почему сразу толком не объяснил? Машины могли угробить! Операцию могли сорвать!» А он мне: «Никак нет. Я не рискач, и машины мы с вами утопить не могли. Вы же сами учили: ко всему готовься заранее. Вот я к этому месту всё и приглядывался. Как днём еду мимо, так и посмотрю. Один раз даже до трусов разделся, с шестом тут лазил, высоту и глубину промерял… А сегодня, видите, всё и пригодилось!» Ну, что тут скажешь? Ничего! Благодаря парамоновскому «ходу» примчались мы на место тютелька в тютельку, и, как нам вскоре отрадировал сосед, нарушитель от злости, что везде всё перекрыто, пошёл напропалую чуть ли не у самой ихней заставы, да там и влопался. Вот и выходит: Парамонов — именинник!