Зеленая брама - Евгений Долматовский

Читатель поймет душевное состояние, мысли и чувства людей, выходивших с боями из окружения, пропавших без вести, побывавших в плену, испытавших на себе всю жестокость врага. Оставшиеся в живых участники боев в районе села Подвысокого, сражавшиеся теперь под Сталин­градом, были как бы уполномочены Зеленой брамой не сводить счеты, но участвовать в справедливом возмездии.

Недавно, работая в архиве, я сравнил две трофейные карты: на одной зафиксировано наступление немцев на

Киев в 1941 году, на другой — прорыв к Сталинграду летом 1942 года.

Гитлеровский генштаб со свойственной ему догматиче­ской самоуверенностью спланировал операцию по выходу к Волге в духе тех же общих шаблонных стратегических установок, как и прошлогодний прорыв к Днепру. Хотел повторить свой успех.

Если положить на кальку схему, покажется, что она скопирована.

Наносится удар, чтоб захватить большой город у реки, а на правом фланге окружаются две, а может быть, и три армии (6-я, 12-я и еще 18-я). Это сорок первый год...

В сорок втором впереди у них уже Волга, но и в донских степях они намереваются окружить и уничтожить две, а при удаче — и три советские армии.

Но в «котел» теперь попадут они. Как поведут себя они, оказавшись в окружении?

Вернувшись после второго ранения на свой Донской фронт, я стал свидетелем подготовки и осуществления одной из блестящих операций, вошедших в историю военного искусства.

Будут окружены немецкая 6-я армия и часть 4-й танко­вой. Шестая! Для меня это было важно — я из нашей погибшей шестой...

19 ноября 1942 года северо- и юго-западнее Сталинграда началось наше решительное наступление, и вскоре замкну­лось кольцо вокруг армии Паулюса. (В мирные времена 19 ноября утвердилось торжественной датой — Днем артил­лерии, а теперь праздником в честь ракетных войск и артил­лерии.)

Хорошо помню сырой мороз того утра, туманную дымку. Траектории реактивных снарядов казались багровыми.

Час двадцать молотила наша артиллерия, а потом в на­правлении, указанном стрелами возмездия, устремились танки и пехота.

Может быть, операция была рискованной, но расчет точен: через 100 часов боя 330 тысяч солдат и офицеров противника очутились в «сталинградском котле».

Признаюсь, такую радость на войне я испытывал лишь дважды: в ноябре сорок второго в междуречье Дона и Волги и в мае сорок пятого на улицах поверженного Бер­лина.

В те ноябрьские дни я находился в 91-й танковой бригаде, которой командовал беззаветный храбрец, бога­тырь с виду подполковник Иван Игнатьевич Якубовский.

(Будущий маршал, дважды Герой Советского Союза и Глав­нокомандующий войсками Варшавского Договора).

В первые же часы боя танки бригады врезались в боевые порядки противника. В станице Перекопской были захва­чены немецкие пехотинцы. Чтобы поглядеть на них, я поспе­шил к разведчикам. И вот уже мой спутник, фотокорреспон­дент фронтовой газеты, снимает групповой портрет завое­вателей.

Настоящая зима только подступает, но у некоторых из них уже заметны на щеках пятна — явное обморожение. Шинели тонкие, обувь кожаная, у офицеров дополнитель­но — соломенные неуклюжие чуни, попытка хоть как-то утеплить ноги.

Разведчики, обнаружившие их в сараях на окраине только что освобожденной станицы, докладывают, что там же найдено десять еще не остывших трупов. Осмотр пока­зал, что все эти солдаты получили ранения недавно — в эти дни, но причина смерти другая — они убиты выстрелом в затылок, все одновременно.

Допрашивают обер-лейтенанта, он признается, что ране­ные убиты по его приказу, поскольку известно, что русские расстреливают раненых пленников, он приказал уничтожить этих солдат.

Кто прикончил их — всех одним способом, одним при­емом?

Обер-лейтенант отказывается указать на палача! Что-то бормочет о чести офицера и о том, что никого не выдаст. И очень удивляется, что советский «энкаведе» интересуется подробностями.

Потом, когда ему втолковали некоторые прописные ис­тины, он признался все-таки, что у него в «компани» (то есть в роте) есть один солдат, который был в «эйнзацкоман- де» (то есть в команде палачей), был там уличен в некото­рых мужских извращениях и отправлен на фронт. Вот он и исполнил приказание и мастерски отправил на тот свет десять своих раненых товарищей.

Благородный обер-лейтенант так и не выдал палача, и всю компанию повели на пункт сбора пленных... Может быть, современному читателю покажется странным, но я помню — никто не удивился этому зверству...

Мы и не такого навидались!

Намерения советского командования были весьма опре­деленны: предложить противнику капитуляцию и в возмож­но более короткие сроки принять пленных по всем правилам нормальной войны. (Когда я написал слово «нормальной»,

рука моя дрогнула — применимо ли к войне такое опреде­ление? Нет, нет и нет! Но и в этом крушении норм есть свои правила, грубо растоптанные врагом.)

За первые семнадцать месяцев войны перспектива массо­вого пленения вражеских войск впервые стала реальностью.

Меня заинтересовало тогда и очень захотелось узнать теперь, что было предпринято нашим государством, чтобы прокормить тысячи и тысячи немцев, румын, итальянцев, которые неминуемо попадут к нам в руки.

Вот что я узнал:

24 ноября 1942 года, на следующий день после того, как замкнулось кольцо вокруг фашистских войск под Ста­линградом, Совет Народных Комиссаров СССР обсудил вопрос о будущих военнопленных и принял постановление о продовольственных нормах для них.

В Управлении тыла Советской Армии нашли и показали мне пожелтевшую и обветшалую, но не потерявшую своей пронзительной силы бумагу — постановление-распоряже­ние. Правительство утвердило «раскладку»:

Хлеб ржаной — 600 граммов.

Овощи, картофель — 500 граммов.

Мясо и жиры — 93 грамма.

Крупа — 80 граммов.

В рационе предусматривались еще сахар, соль, томаты, мука, чай, перец, уксус, лавровый лист. Не знаю, почему ошеломляющее впечатление на меня произвели последние строки этого столбика, перечисление томатов, уксуса, лавро­вого листа.

Ну, а как снабжал Гитлер своих доблестных воинов?

Приведу запись в дневнике боевых действий вермахта за 10 января 1942 года: «Суточная продовольственная норма 6-й армии составляет ныне 75 граммов хлеба, 200 граммов конины, включая кости, 12 граммов жиров, 11 граммов саха­ра и 1 сигарета».

Могу только добавить, что норма у них соблюдалась более или менее регулярно лишь в отношении конины («включая кости»), поскольку мерзлые трупы лошадей валя­лись повсюду.

Помню ужасающую историю: при ликвидации «котла»

мы наткнулись, сколь помню, в районе Питомника на ла­герь советских военнопленных. Мы освободили своих това­рищей (я даже узнал среди умирающих знакомого майора), дошедших до последней черты. Почти месяц им не выделя­лось никакого продовольствия. Живые и мертвые лежали рядом на гнилой соломе.

...Молодой полковник интендантской службы, которому было поручено ознакомить меня со старыми документами, кажется, заметил, что я побледнел.

Он схватил со стола своего начальника сифон с серебря­ной газированной водой, шумно наполнил стакан и поднес его мне.

Но утолю ли я жажду этой чистой водой с бегущими вверх пузырьками?

В моей памяти оживает Уманская яма и коричневая лужа на ее дне. Мы черпали зловонную воду пилотками или ржавыми жестяными консервными банками, пили, но многих тут же выташнивало. Охранники со свастиками на рукавах веселились — норовили ударить сапогом или коль­нуть штыком в зад тех, кто станет на четвереньки, чтоб напиться...

Эта вода оказалась самым активным источником дизен­терии и других, не менее губительных болезней, косивших нас...

Впрочем, чего это я разнервничался?

Да, я из Уманской ямы, но я видел сталинградский «котел», и белорусский, и многие другие наши победы, я в Берлине утром второго мая у Бранденбургских ворот читал стихи нашим воинам, пришедшим сюда из Зеленой брамы и с берегов Волги. Я стоял на броне самоходки, мне был виден дымящийся рейхстаг, а за моей спиной была улица Унтер-ден-Линден с ее едва начавшими оживать деревьями.

Мои товарищи слушали стихи, а шагах в десяти от нашего самовозгоревшегося митинга шла бесконечная серо­зеленая вереница сдающихся немецких солдат. Они бросали на брусчатку винтовки, автоматы, фаустпатроны — выра­стали колючие кучи смертельного металла, потерявшего силу.

Я победитель и вправе гордиться тем, что моя Совет­ская власть на следующий день после окружения немецкой 6-й армии под Сталинградом распорядилась, как кормить будущих пленных, предусмотрев перец, уксус и лавровый лист.

Хлеб ржаной — 600 граммов...

Мясо и жиры — 93 грамма...

Овощи, картофель — 500 граммов...

Не больше того, а в иных случаях и меньше полу­чали сироты в детских домах, наши матери в эвакуации... 125 граммов комковатого блокадного хлеба — и то не еже­дневно — доставалось тогда ленинградцам...