Там, где престол сатаны. Том 2 - Александр Нежный

– Бога ради, гражданин следователь, вы меня спрашивайте, и я все вам скажу… Нечего мне скрывать. Как я стал священником? Дал обет после тяжелой болезни: поправлюсь – приму сан. То есть я хотел в монахи, но вышло несколько по-другому… Но потом епископ Василий меня постриг…

– Нелюбов? Переяславский?

– Да-да, Василий, епископ Переяславский… Он меня и в сан посвящал, и в монахи постриг с именем Валентин.

– Расстрелян как враг народа. Вашу с ним связь вы не отрицаете?

– Царство ему небесное! Какой он враг, гражданин следователь! Он чистейший был человек, а ныне в сонме мучеников за правду Христову… Не отрицаю, нет. А полгода спустя была совершена хиротония во епископы. Правду говоря, мне епископская митра, как шапка, которая не по Сеньке, но при моей хиротонии сказано было: в наше время гонений на церковь со стороны сильных мира сего епископ всегда будет среди первых агнцев, обреченных на заклание. «…как овца веден Он был на заклание, и как агнец пред стригущим его безгласен…» Это Исаия об уничижении Мессии. И если Господь по доброй воле взял Свой Крест, то мне тем паче никак было нельзя от моего креста отказаться!

– Ну-ну… Кого бог хочет наказать, того лишает разума. Тут и Советская власть бессильна. Крест так крест. Но проповеди-то здесь при чем?! Тащили бы себе и помалкивали. А вы нет – вам непременно речь надо держать, да все с таким, знаете ли, антисоветским душком, со стонами о гибели православия, с поклепами против власти…

– Гражданин следователь! Откуда?!

– Оттуда! Из ближайшего вашего окружения, которое либо подписку дало ГПУ о сотрудничестве, либо на первом же допросе наплело о вас три короба – да каких! Вам некто Трусов знаком?

– Дионисий?

– По вашему Дионисий, а по нашему Трусов Михаил Вадимович, двадцать шесть лет, из крестьян, в Пензе дал подписку нашим товарищам…

– Дионисий?! Он у меня келейником был… Хороший монах, несмотря на молодые годы…

– Ну да… Монах. По девкам бегал – не догнать. У гражданки Королевой от него ребеночек. В личность, говорит, он мне нравился как молодой священник. Карточку мне подарил. Ей, стало быть, фотографию и сыночка впридачу, нам – подписку и следующие о вас, Александр Михайлович, сведения… Читать? Молчание – знак согласия. «Я чистосердечно раскаиваюсь, что под влиянием епископа Валентина сделался противником Советской власти и начал заниматься контрреволюционной работой, так как епископ Валентин внушил мне, что безбожная Советская власть преследует религию и потому с ней надо бороться. С этой целью я вступил в контрреволюционную организацию, которая ставила своей целью агитацию против Соввласти и воспитание верующих в таком духе, чтобы подготовить свержение этой власти. По заданию этой организации говорил приходящим в церковь крестьянам, что надо отказаться от вступления в колхозы…

– Не надо… прошу вас… довольно…

– Нет, нет, я просто обязан! Дело даже не в следствии – тут, увы, все ясно. Но людей, Александр Михайлович, стадо свое, коли вы его пастырь, надо бы вам знать. Человеческая природа, гражданин Жихарев, давным-давно сгнила, и ваши прихожане все сплошь маленькие, жалкие Иуды, которые за свою шкуру оболгут, предадут и продадут кого угодно. Вы не согласны, я вижу. Тогда позвольте вопрос: монашку Калинину Анну знаете?

– Знаю. Хорошая, добрая, верующая женщина. По воскресениям мне стряпала.

– Хорошая? Добрая? И стряпала? Вкусно, должно быть?

– Монаху разносолы не полагаются.

– Ничего, ничего. Она стряпуха что надо. Остренький она для вас супчик приготовила, вот послушайте, вам полезно: «Валентин-епископ открыто ругал правительство и говорил, что Сталин – турка, гонения делает на религию». Исключительной доброты женщина, не правда ли? Сталин – турка… Гм. Два слова – десять лет. А Дулов? Священник Дулов, отец Николай, он к вам приезжал из Воронежа… Жихарев – самый крайний правый из всех церковников. Его слова. Показать? А вот вам еще один ваш попик, Синайский Алексей Павлович, и вот списочек, им собственноручно составленный, тогда как никто от него ничего подобного не требовал: сам! по доброй воле! двадцать шесть человек, настроенных антисоветски, и они же – все двадцать шесть – единым фронтом против митрополита Сергия. А кто там первый, в белом, так сказать, венчике из роз? Кто возглавляет? Настраивает? Командует? Ну конечно же, епископ Валентин собственной персоной!

– Не у всякого человека в иные минуты найдутся силы, чтобы остаться человеком. Я их не виню. Я их жалею и прощаю. Что же до моих взглядов, то я их никогда не скрывал, не утаю и от вас. Мое отношение к советской власти, если хотите, – религиозное. Я ее признаю, я ей подчиняюсь, никаких враждебных политических замыслов против нее у меня нет, не было и быть не может именно в силу моего религиозного мировоззрения. Какая-то мне приписываемая контрреволюционная деятельность, какой-то, будто бы мною созданный Центр «Истинное православие» – все это, гражданин следователь, неправда, и вы это знаете. Но если вы – или кто-нибудь другой, любой, собственно, человек – меня спросите: свободен ли я в моих религиозных убеждениях? Могу ли я их открыто высказывать, защищать, проповедовать? «Идите по всему миру, – сказал апостолам Христос, – и проповедуйте Евангелие всей твари». Могу ли я исполнить этот наказ моего и вашего – да, да, не смейтесь, и вашего, когда-нибудь, я верю, вы это поймете – Спасителя? Нет, не могу. Мое нынешнее социальное положение – раб. Нет, я, пожалуй, хуже и ниже раба. Моя вера и моя Церковь вне закона. Мою веру и мою Церковь гонят, преследуют, унижают и уничтожают. Над моей верой глумятся, на теле моей Церкви не осталось живого места. Мою веру оплевывают, мою Церковь бичуют – как римская солдатня бичевала Иисуса. «И плевали на Него, и, взяв трость, били Его по голове».

– Послушайте, гражданин Жихарев… Вы, как дятел, долбите и долбите меня своим начетничеством. Здесь все-таки не проповедь. Здесь – допрос.

– Простите. Но я всего лишь выполнял ваше пожелание – высказываться, ничего не тая, со всей откровенностью. Повторяю: мне скрывать нечего. И здесь, в вашем кабинете, и в храмах, и на Соловках – я везде тот же, везде говорил, что думал, везде и со всеми делился тем, что наболело на сердце. У верующего во Христа нет выбора. Он должен жить для правды и, если придется, за правду и пострадать. Откажусь я от себя, от сокровенного во мне, от дорогих мне убеждений – кем буду я тогда перед моим Богом? Таков же, каков я есть, я для власти помеха, я для нее изгой, больше того – я ей враг, которому место либо в тюрьме, либо в могиле. Но страха во мне нет, гражданин следователь. Вы спросите: почему?

– И спрашивать не буду. Христос-де воскрес, и я воскресну. Знаком я с этой басней.

– Для вас – пока вы не прозрели – басня, а для меня, по словам апостола, жизнь – Христос, и смерть – приобретение…

– Все, Жихарев, все! Вы мне лучше скажите со свойственной вам правдивостью и в преддверии вашего, представляющегося мне – увы – неизбежным, ухода в небытие, которое вы отчего-то считаете приобретением… Ах, младенец! Взрослый человек, много повидавший, неглупый – и вдруг совершеннейший младенец! Какое приобретение?! Какое воскрешение? Какая загробная жизнь?! Вас не в раю светелка ждет с видом на кущи, а яма, тление и абсолютный распад. У нас с вами одна жизнь, от рождения до смерти, всего одна, вот тут, на этой земле, и вы, и вам подобные, и все ваше христианство, ваша церковь совершаете тягчайшее преступление перед людьми, суля им свет после мрака, новое рождение и новую жизнь Раздавить гадину! Тысячу раз прав был Вольтер. А! Да черт с вами. Кому я все это говорю… Горбатого могила исправит. Улыбайтесь. Считайте меня слепцом, примитивным материалистом, болваном…

– Вы совсем не болван.

– Сердечно вас благодарю.

– И материализм со временем с вас отпадет – как, знаете ли, струп с зажившей раны.

– И за это вам гран мерси. Но пока вы еще здесь, пока живы, пока вечная немота не стала вашим уделом, скажите мне как на духу: известно ли вам что-нибудь о тайном завещании патриарха? Ну-ну, Александр Михайлович, актер вы плохой, и вашему удивлению Станиславский наверняка бы сказал: не верю! И я не верю. В бытность вашу тюремным врачом вы ему человек были близкий, не раз общались, причем приватно, с глазу на глаз. Неужто он ни единым словечком не обмолвился о своем намерении? И о том, что именно он собирался завещать? Кому?

– Патриарх – по сану, должности и ответственности – оставлял завещание не кому-нибудь, не одному какому-то частному лицу, а всей церковной полноте. Насколько я могу судить, это даже не завещание в полном и строгом смысле, а нечто вроде указа или послания. Им следует руководствоваться в отношении тех священнослужителей, которые превзошли допустимую меру компромисса между Церковью и властью. Лично я не видел в этом документе никакого смысла. И говорил ему, что это все равно, что кинуть в море бутылку с запиской: куда ее унесет, кто ее найдет, кто прочтет – Бог весть! И говорил еще, что начало компромисса положил именно он, и что лучше бы ему ничего не писать, а скрыться где-нибудь в катакомбах и денно и нощно молиться за Россию.