Можайский — 1: начало - Павел Саксонов

Гесс снова прищурился: сделанное ему предложение уж точно не было искренним, так как барон прекрасно понимал, что и без всего прочего, он, Гесс, находится в положении сложном и даже двусмысленном. Действовал-то он, в конце концов, неофициально! Для того же, чтобы выйти на даже еще неизвестного владельца дома — а в справочнике владельцем значилось какое-то общество с ничего Вадиму Арнольдовичу не говорившим названием, — потребовались бы не только время, но и менее шаткая, чем ныне, позиция. Одно ведь дело — просто явиться к незнакомому тебе человеку с просьбой дать просмотреть и сфотографировать какие-то документы, и совсем другое — с требованием позволить изуродовать стены, сломать карниз и переколотить светильники и люстры!

Нет, предложенный не от сердца Иваном Казимировичем выход никуда не годился. Поэтому Гесс с надеждой снова обратился к Григорию Александровичу:

— Говоришь, у тебя есть идея?

Григорий Александрович — в отличие от барона — улыбнулся не только искренне, но и без скрытой издевки:

— Да. Вообще-то мне уже приходило в голову, что когда-нибудь условия для съемки могут оказаться не просто неподходящими, но и непоправимыми. Такими, что поделать будет ничего нельзя. То есть — вообще. И осознание этого, признаюсь, бросило мне вызов. Говоря проще и короче, я тут кое-что изобрел…

Барон, внимательно вслушивавшийся в слова Саевича, опять помрачнел.

— Вы полагаете, Григорий Александрович, что все-таки сумеете осуществить фотосъемку? Не лучше ли, — теперь барон обратился к Гессу, — пригласить писцов и снять рукописные копии с реестров?

Гесс вздохнул:

— Нет времени. Ведь ваши реестры, надо полагать, достаточно объемны?

Барон пожал плечами:

— Мы — крупное страховое общество. Сообразен с этим и объем документации. Но…

Гесс, понимая, что барон попросту тянет время и зачем-то добивается многодневной отсрочки от пристального исследования реестров, опять вздохнул и вежливо отклонил возражения Ивана Казимировича:

— Прошу прощения, господин барон, но данные мне Юрием Михайловичем указанием совершенно четки. Я не могу потратить несколько — еще даже неизвестно сколько — дней на снятие рукописных копий. Поэтому мы все же приступим. Будьте добры, принесите реестры за последние пару лет, пока Григорий Александрович налаживает аппаратуру.

И, обратившись к Саевичу:

— Так что у тебя за идея?

Барон вышел из комнаты, а когда вернулся, неся в руках целую стопку объемных гроссбухов, обнаружил, что в комнате произошли перемены.

Прежде всего, единственный находившийся в комнате диванчик был отодвинут от стены, а между его спинкой и самой стеной оказалась сооруженной странная конструкция: несколько вставленных друг в друга — наподобие тростей сборных пляжных зонтов — металлических штырей, упираясь одними своими концами в спинку дивана, а другими — в стену, образовали некое подобие крыши. На эту крышу было накинуто невесть откуда взявшееся покрывало: вероятно, оно появилось из чемоданчика или баула Саевича, так больше ему взяться было неоткуда — диванчик покрывала не имел. Все это вместе живо напоминало один из тех «шалашей», которые так любят строить дети. Причем сходство это подчеркивалось расцветкой и рисунками на покрывале: было оно довольно пестрым, с попугаями и мартышками, веселившимися в тропических зарослях.

Барон изумился:

— Что это?

Григорий Александрович, неверно истолковав вопрос — он решил, что вопрос относился к странному покрывалу, — немного смутился:

— Ничего более подходящего я найти не смог, а купить что-либо схожее по плотности и светопроницаемости мне было не по средствам. Кажется, когда-то это служило скатертью для столика в детской. Но точно сказать не могу. Я обнаружил покрывало — или скатерть, называйте, как угодно — на… гм… в общем, в мусоре у дома княгини Васильчиковой. Очень удачная находка.

Толстые губы Ивана Казимировича раскрылись, лишенные ресниц веки захлопали. И вдруг — на этот раз по-настоящему весело, задорно, так, что от смеха не смогли удержаться ни Гесс, ни Саевич — он захохотал.

Все трое смеялись, время от времени утирая слезы, хватаясь за бока и чуть ли не складываясь пополам. Мрачная, тягостная атмосфера, еще вот только что царившая в комнате, рассеялась, сменившись легкой и непринужденной.

— Ну, Григорий Александрович, ну, человек!

Барон, отсмеявшись и в последний раз утерев выступившие из глаз слезы, совершенно изменился внешне. Точнее, конечно, его диковинная внешность сама по себе не изменилась ничуть, но стала она какой-то светлой, бестревожной. Казалось, Иван Казимирович внезапно махнул на все озадачивавшие его заботы рукой и превратился в просто веселого, добродушного и любопытного человека.

Гесс, тоже уже отсмеявшийся, эту перемену подметил и был озадачен ею ничуть не меньше, чем прежним поведением барона. Впрочем, перемена ему понравилась и он, как и махнувший на все рукой Иван Казимирович, тоже махнул рукой на свои сомнения, решив, что разберется с ними позже, а пока и брать их в голову не станет.

Григорий Александрович смеялся дольше всех. И хотя смех его поначалу был немножко нервным — все-таки не каждый день сообщаешь другу и знакомому, что роешься в помойках у богатых домов, — постепенно он стал таким же беззаботно веселым, как и у Гесса с бароном. Всласть насмеявшись, Григорий Александрович подергал рукой конструкцию и, убедившись в ее прочности, извлек из стоявшего тут же чемодана необычного вида ящик.

Был этот ящик невеликих размеров, но причудливой формы, отдаленно напоминая «коробки» фотографических аппаратов. Однако, он не имел ни объектива, ни диафрагмы, ни затвора, будучи… просто ящиком — будто кривым и со скошенными гранями, в боковых из которых имелись прорези, а в передней стенке — закрытое крышкой отверстие. Человеку искушенному этот странный аппарат мог бы напомнить первые аппараты для дагерротипии, хотя и с ними сходство у него было достаточно условным. Снизу к аппарату крепилась миниатюрная складная тренога, явно, как и все остальное, сделанное не фабричным и даже не кустарным методами, а просто «на коленке».

Барон и Гесс, подойдя к Григорию Александровичу вплотную и даже, так как он нырнул под устроенную им из попугаечной скатерти крышу, встав на четвереньки, рассматривали аппарат с большим любопытством.

— Что это?

Григорий Александрович, лежа на животе и не отрываясь от регулировки треноги, пояснил:

— Как раз — мое изобретение. Этот аппарат, господа, может снимать в условиях как полной темноты, так и определенной степени рассеянного освещения. К сожалению, для снимков в полной темноте к нему необходимы фонарики… знаете, такие — ручные, на сухих элементах, а у меня их нет. Однажды мне удалось один позаимствовать, так что аппарат я испытал, но — увы. Фонарик пришлось вернуть. Да и проку от него лично мне было бы все равно немного, так как элементы садятся быстро, а где бы я взял новые?

Барон и Гесс — оба с виноватыми выражениями на лицах — переглянулись.

— А в условиях рассеянного освещения?

Григорий Александрович замялся, но ответил правду:

— В таких условиях снимки хотя и получаются, но выходят существенно хуже. Не хватает контраста и, кроме того, происходит дополнительная засветка фотографической пластины.

— Пластины?

— Да. — Григорий Александрович, видимо, удовлетворившись настройкой треноги, оставил в покое установленный аппарат и повернулся на бок. — Вообще-то лучше было бы использовать пленку, тем более что формат в данном конкретном случае значения не имеет. Но тут имеется определенная сложность. Для дальнейшей, уже после съемки, работы с пленкой потребовалось бы довольно сложное увеличительное оборудование. Соорудить его — не такая уж и проблема, но руки у меня как-то до этого не доходили. Кроме того, на пластины я сам наношу светочувствительную эмульсию, что позволяет мне в каком-то смысле регулировать ее параметры. Помимо прочего, и компенсируя — отчасти, разумеется — скверные последствия неизбежной засветки и недостаток контраста.

— То есть, — Гесс, опустившись с четверенек на живот, тоже повернулся на бок, — ты все-таки сделаешь читаемые снимки?

Григорий Александрович опять на пару секунд замялся и признался:

— Читаемые, пожалуй, да. Но многое будет зависеть от почерка, которым написаны тексты. Неразборчивый даже на бумаге, на фотографиях он будет… еще хуже. Не уверен, что это я смогу исправить. Но в любом случае такие снимки будут лучше, чем те, которые получились бы при вон том, — Григорий Александрович мотнул головой, имея в виду залитую сумасшедшим светом комнату, — освещении.

Барон, как и Гесс до этого, улегшийся было на бок, снова поднялся на четвереньки и задом попятился к «выходу» из «шалаша»: