Собрание сочинений. Т.1.Из сборника «Сказки Нинон». Исповедь Клода. Завет умершей. Тереза Ракен - Эмиль Золя

Его голос оборвался. Бланш вглядывалась в него в последних отблесках дня, и преданность и горе юноши понемногу возвращали ее к жизни. Она была вознаграждена в смертный час за свое благодеяние и почувствовала, что эта любовь, которая не угаснет с ее кончиной, смягчает горечь последних минут.

Даниель продолжал:

— Я вам обязан всем, а доказать свою преданность могу только слезами. Я привык рассматривать себя как создание ваших рук и хотел, чтобы это создание было добрым и прекрасным. Вся моя жизнь должна была стать выражением моей признательности, и мне хотелось, чтобы вы гордились мною. А сейчас у меня в распоряжении только считанные минуты, чтобы вас поблагодарить. Вы подумаете, что я неблагодарный, потому что я не красноречив и не могу выразить все, чем полно мое сердце. Я всегда жил в одиночестве и не умею говорить… Какая судьба ждет меня, если господь не сжалится над вами и надо мною?

Госпожа де Рион слушала эту пылкую речь, и в ее душу вливалось великое успокоение. Она взяла Даниеля за руку.

— Друг мой, — сказала она, — я знаю, что вы не из числа неблагодарных. Я следила за вами, и мне рассказывали, в чем проявлялась ваша благодарность. Не ищите слов: ваши слезы облегчили мою боль.

Даниель сдерживал рыдания. Наступила короткая пауза.

— Когда я вызвала вас в Париж, — продолжала умирающая, — я была еще на ногах и хотела, чтобы вы продолжали учиться. Но меня настигла болезнь, вы приехали слишком поздно, и я не успела обеспечить ваше будущее. Умирая, я уношу в могилу сожаление, что не довела дела до конца.

— То, что сделали вы, могла сделать только святая, — перебил ее Даниель. — Вы ничего не должны мне, я же обязан вам всей своей жизнью. Ваше благодеяние и так уже чрезмерно. Взгляните на меня, — перед вами несчастный сирота, которого вы усыновили и взяли под свое покровительство. Когда я чувствовал себя убогим и нескладным, когда надо, мной потешались, я плакал только от стыда перед вами. Простите мне дурную мысль: я часто боялся, что вам не понравится мое лицо, и трепетал от страха, что, когда вы меня увидите, мое уродство отнимет у меня крупицу вашей доброты. Подумать только, вы отнеслись ко мне как к родному сыну! Вы, такая прекрасная, протянули руку несчастному ребенку, которого никто не хотел полюбить. Чем больше надо мной смеялись, чем суровее отталкивали, чем чаще я сознавал себя беспомощным уродом, тем пламеннее я вас обожал, — ведь я понимал, как вы должны быть добры, если снизошли до меня. Идя сюда, я страстно желал быть красавцем.

Бланш улыбнулась. Такое детское обожание, такое трогательное самоуничижение заставляли ее забывать о смерти.

— Вы — дитя, — сказала она.

И умолкла, погрузившись в раздумье. В темноте она пыталась рассмотреть лицо Даниеля. Кровь быстрее заструилась в ее жилах, она вспомнила о своей молодости.

— Вы — человек больших страстей, — продолжала она, — вам будет трудно жить. Теперь, в свой смертный час, я могу только пожелать, чтобы воспоминание обо мне поддерживало вас. Мне не суждено было обеспечить ваше будущее, но, к счастью, я успела помочь вам стать на ноги, научила зарабатывать свой хлеб, всегда идти прямым и честным путем, и это сознание отчасти примиряет меня с мыслью, что так рано приходится вас покинуть. Любите меня, вспоминайте меня иногда, чтобы и за гробом я утешалась вашим поведением и любовью, как была ими утешена при жизни.

Она произнесла эти слова таким тихим и проникновенным голосом, что Даниель снова заплакал.

— Нет, — вскричал он, — не покидайте меня так, поставьте передо мной какую-нибудь цель. Моя жизнь станет завтра бессмысленной, если вы исчезнете из нее так внезапно. Вот уже больше десяти лет я живу только одним стремлением угодить вам, повиноваться вашему малейшему желанию. Если я стал чем-нибудь, то лишь ради вас одной, к вам устремлялись все мои помыслы. Если больше не надо будет трудиться ради вас — у меня опустятся руки. К чему жить, для чего бороться? Помогите же мне посвятить себя чему-нибудь, дайте мне хоть чем-нибудь доказать свою благодарность!

Даниель еще не кончил говорить, когда бледное лицо г-жи де Рион вдруг просветлело от осенившей ее мысли. Она приподнялась на своем ложе, собрав все силы для борьбы с недугом.

— Вы угадали, — лихорадочно проговорила она, — я хочу возложить на вас тяжелую задачу. Сам бог привел вас к моему смертному одру. Само провидение научило меня тогда протянуть вам руку, чтобы в этот час вы протянули мне свою. Встаньте, друг мой, теперь мой черед умолять вас, чтобы вы утешили меня и оказали мне покровительство.

Когда Даниель сел, она пояснила:

— Выслушайте меня, времени остается мало. А я должна успеть все сказать. Я молила небо, чтобы ко мне снизошел добрый ангел, — я думаю, что вы и есть тот ангел, которого мне посылает бог, Я верю вам: я видела ваши слезы.

И в каком-то внезапном порыве она раскрыла ему свое сердце. Позабыв, что разговаривает с ребенком, бедная женщина излила все свои горести, находя утешение в мысли, что перед смертью может поведать близкой душе то, что таила всю жизнь.

Пылкое и смиренное преклонение юноши поколебало стоическое мужество супруги. Она была счастлива, что перед тем, как покинет эту землю, может наконец исповедаться, доверить кому-то все, что накопилось у нее на душе. Она не жаловалась, а просто облегчала сердце от земной скорби.

— Жизнь моя прошла в одиночестве и слезах, — продолжала она. — Я признаюсь в этом, мой друг, чтобы вы поняли мою тревогу. Вы считали меня счастливым существом, обитающим в раю, вкушающим небесное блаженство. Увы! Я всего только несчастная женщина, которая в течение долгих лет старалась не сломиться под бременем горя. Со слезами вспоминаю я радостные дни юности. Безмятежное детство в Провансе! А потом меня обуяла гордыня, я решила вступить в единоборство с жизнью, но вышла из этой борьбы с кровоточащей раной в сердце.

Даниель слушал ее и едва ли что-нибудь понимал, полагая, что умирающая бредит.

— Я вышла замуж, — продолжала она меж тем, — за человека, которого не могла долго любить, он скоро меня покинул, и я осталась в одиночестве, как в свои девичьи годы. С тех пор мне пришлось заглушать голос собственного сердца. А господин де Рион вернулся к своим холостяцким привычкам. Изредка я встречала его за обедом, я знала, что всем образом жизни он ежедневно оскорбляет меня. Я уединилась с дочерью в этой части особняка, который стал моим монастырем, и дала обет жить здесь. Порой все мое существо восставало против этого решения, и лишь ценой скрытых от всех страданий я могла казаться безмятежной и довольной своей судьбой.

«Боже! — думал Даниель. — Неужели такова жизнь? Моя святая покровительница страдала. Та, на кого я смотрел как на всемогущее божество, безмятежное и счастливое, — плакала от горя, когда я, коленопреклоненный, молился на нее. Значит, мир — это юдоль плача. Небо не щадит даже тех, кто достоин его даров. Как страшен этот мир! Я воображал, что она живет в покое и благополучии, защищенная от всякого горя своей добротой; она казалась мне радостной и лучезарной, как святые с головой, окруженной нимбом, и с тихой улыбкой на устах. А между тем она плачет, ее сердце изранено, как и мое; подобно мне, она страдает и покинута».

Он молчал, подавленный и напуганный этим горем, тайна которого приоткрылась перед ним. То был его первый шаг на пути познания жизни, и неопытная душа восставала против несправедливости такой судьбы. Он не содрогнулся бы так, если бы речь шла о существе, менее дорогом его сердцу; но жестокая правда открылась ему, поразив единственного близкого человека. Он испугался, потому что понял: с этой минуты ему надо вступить в жизнь и бороться. Между тем жажда пожертвовать собой побуждала его выслушать до конца исповедь умирающей. Он должен был получить последние распоряжения своего божества и ждал, чтобы ему указали его долг.

По молчанию юноши г-жа де Рион поняла, что происходит у него в душе. Она чувствовала, что он весь трепещет, как испуганный ребенок, и даже пожалела, что вынуждена смутить его покой. Из какого-то возвышенного кокетства она предпочитала, чтобы ее образ запечатлелся в его памяти безупречным и бесстрастным, а не страдающим и земным.

— Все, что я говорю, очень грустно, — снова произнесла она тихо, — не знаю даже, поймете ли вы меня. Мои губы раскрываются сами собой, — вы должны меня простить. Я исповедуюсь вам, как священнику: у священника нет возраста, он — просто душа, которая внемлет другой душе. Сейчас вы еще ребенок, и мои слова пугают вас. Когда вы станете мужчиной, вы их вспомните. Вы поймете, сколько может выстрадать женщина, поймете, чего я ждала от вашей преданности.

Даниель прервал ее.

— Неужели вы считаете меня трусом? — спросил он. — Правда, я совсем неопытен. Жизнь пугает меня, потому что я ее не знаю, и она кажется мне очень мрачной. Но я вступлю в жизнь со всей решимостью, если только это угодно вам. Скажите же, в чем состоит моя миссия?