Расплата - Геннадий Семенихин

Зубков засмеялся и поднял вверх руки:

— Однако вы меня уморили, Надежда Яковлевна. Мне бы сейчас по нашим суровым временам корочку хлеба да к ней хотя бы луковку или помидорчик, а то ведь тяжко в сорок три года сигать через заборы, убегая от полицаев.

Хозяйка взмахнула руками. Они у нее были твердыми и жилистыми, со следами въевшегося в поры угля, который ей приходилось колоть ежедневно. От посуды, перемытой в холодной воде, остались цыпки. Лицо ее осунулось и как-то пожелтело, но эта старческая желтизна не могла затаить энергичного блеска в глазах. Она и в трудные времена оставалась такой же, какой была всегда. Иногда доброй, иногда резкой и неуступчивой, но всегда прямой и решительной.

— Нет, Михаил Николаевич, — возразила она. — Вы наш гость, а у Якушевых еще не было случая, чтобы гость уходил ненакормленным. Погодите.

И вскоре они уже сидели за необычно поздним чаем. На столе скворчала яичница с кусочками разрезанной на три части вареной картофелины. Три тонких ломтика пайкового хлеба из муки самого низкого пошиба, три стакана кипятку и по кусочку пиленого сахару к ним. У голодного Зубкова вырвался радостный вздох:

— Да ведь по нашим временам это же пиршество. Жаль только, шкалика не хватает.

— Почему не хватает? — улыбнулась хозяйка и неожиданно поставила на стол небольшую бутылочку из-под какого-то лекарства с ободранной этикеткой. — А это?

— Так ведь это же какая-нибудь микстура для дорогого Александра Сергеевича, — усмехнулся Зубков.

Она отрицательно покачала головой:

— Увы, Александр Сергеевич такую микстуру не в состоянии употреблять внутрь. Ему она только для растирки, и он на этот раз может свою долю пожертвовать. Здесь сто граммов. Если я разведу сто на сто, это вас вполне устроит, Михаил Николаевич?

Зубков восторженно потер руки:

— Боже мой, Надежда Яковлевна… да вы фея, овладевшая фронтовой терминологией. И чему только война не научит? Откуда же такое богатство?

Якушев, напомнивший о том, что он спирта пить не может, но будет рад чокнуться со своим бывшим учеником, в заключение пояснил:

— Это мы за здравие Брема пировать будем. За его десять томов, которые преподаватель высшей математики в дни оккупации столь виртуозно спустил на нашем толчке. Может быть, и в тосте добрым словом помянем давно ушедшего от нас знаменитого путешественника, мыслителя, охотника и натуралиста немца Альфреда Брема? А?

— Нет, — сухо откликнулся Зубков, — нет, дорогой Александр Сергеевич. Не будем пить за здоровье выдающегося ученого и путешественника немца Альфреда Брема. Не то сейчас время. Давайте лучше не чокаясь выпьем за погибель самого подлого немца в мире Адольфа Гитлера. — И с этими словами он залпом выпил граненый шкалик так и не разведенного спирта, который тотчас же огнем прошелся по жилам.

Якушев удовлетворенно наблюдал, как сначала посветлело, а потом оживилось и зарозовело лицо его бывшего ученика. «Трудная у него судьба», — подумал Александр Сергеевич и тихо вдруг произнес:

— Мишенька, а вот скажи. Ну твой нынешний побег, эти устрашающие афиши о том, что твоя, для меня такая дорогая, голова оценивается в десять тысяч рейхсмарок. Это ведь все психологическая окраска твоего крайне опасного дела. Ну, а реалистика… реальные результаты работы, которую ты ведешь. Они как выглядят?

Зубков посмотрел на него тем снисходительным взглядом, каким взрослый смотрит на наивного подростка, объясняя ему, почему Земля вращается вокруг Солнца. Он собрал крошки, оставшиеся на тарелке, скатал из них хлебный шарик и отправил в рот. Спохватившись, рассмеялся и, глядя на Надежду Яковлевну, сделавшую вид, что она ничего не заметила, сконфуженно пояснил:

— Детство вспомнилось. Отец за такие эксперименты бил, как правило, шахтерской пряжкой по мягкому месту до первой слезы. Если после первого удара слеза не появлялась, стегал второй раз и третий, приговаривая: повторение — мать учения. Однако, как видите, бил мало.

Верхняя губа Зубкова, отмеченная шрамом, подпрыгнула от улыбки, а взгляд остановился на Александре Сергеевиче:

— Так вы спрашиваете, учитель, о реальных результатах нашей подпольной работы? Грош была бы нам цена, если бы мы только занимались агитацией да расклеивали листовки и погибали за это самое.

— Ну, а что же вы тогда делаете в дни оккупации? — прилипчиво спросил Александр Сергеевич. — Ну, наш летчик, например, тот сбрасывает бомбы, пехотинец идет в штыковую атаку и занимает какой-то населенный пункт при общем нашем отступлении или наступлении, у танкиста тоже своя боевая работа, а вы… скажи, Миша, соразмерны ли ваши боевые действия с той опасностью и теми потерями, которые вы, подпольщики, несете?

Он замолчал и с напряженной улыбкой посмотрел на своего любимца. Зубков тоже долго молчал, и, как показалось Александру Сергеевичу, это было молчание побежденного. Пауза затягивалась, было слышно, как в напряженной тишине настойчиво тикают ходики.

— Ага, ты молчишь, — язвительно улыбнулся Александр Сергеевич. — Значит, я попал в самую точку, сказав, что жертвы, приносимые героями подполья, к огорчению, гораздо больше по сравнению с теми потерями, которые его бойцы наносят фашистам. Чего же ты молчишь, Миша? Ведь я тебя по-отечески, как сына родного, спрашиваю. Или ты сдаешься в нашем споре? — Глаза Александра Сергеевича под лохматыми бровями были грустными и откровенно насмешливыми. — Вот ты и сдался в нашем коротком споре, — качнул он большой лысой головой.

— Да нет, отчего же, — как-то наивно, совсем по-детски улыбнулся Зубков. — Сейчас отвечу.

Он закатал рукав пиджака и заинтересованно посмотрел на циферблат. Было уже очень поздно. Над израненной донской землей, над ее станицами и городами, над светлой лентой Дона и чуть белеющим в ночном сумраке Аксаем, над займищем и нахохлившимися во мраке крышами новочеркасской окраины, над ухабистой Барочной улицей плыла ночь. Выходя временами из-за туч, тускло поблескивал месяц. На циферблате часов стрелки вот-вот должны были показать три утра.

— Чего же ты молчишь? — настойчиво повторил Александр Сергеевич.

— До ответа остается полторы минуты, — ласково улыбнулся Зубков.

— При чем тут полторы минуты? — пробормотал старик Якушев. — Мой ученик, ты теряешь способность логически мыслить.

Зубков, напряженно улыбаясь, поднес к правому уху руку с часами, так, чтобы слышать, как бьется секундная стрелка, потом отдалил ее от себя.

— До ответа осталось двадцать восемь секунд, дорогой Александр Сергеевич. Двадцать… пятнадцать… десять. Ответ!

Резким движением Зубков отбросил от себя руку, так, что она упала на старую клетчатую клеенку стола. «Боже мой, — успел подумать мнительный Александр Сергеевич, — как у него расшатались нервы, до чего доводит людей эта война, в которой нет ни остановок, ни передышек».

На этом мысль оборвалась. Страшной силы взрыв потряс окраину, гулким раскатистым эхом прошелся над крышами. Зазвенели стекла в окнах зала, вздрогнула за стеной мостовая. На внешне очень спокойном лице Зубкова появилось выражение облегченности.

— Фу-у, — вздохнул он. — Молодцы, ребята, не подвели.

В окрестных дворах, гремя цепями, дико залаяли собаки.

— Что это произошло? — спокойно спросила жена Якушева, которая почти никогда не проявляла волнения, если случалось что-то неожиданное.

— Это? — улыбнулся Зубков, и его по-цыгански чуть скошенные глаза повеселели. — Это и есть мой ответ Александру Сергеевичу от имени новочеркасских подпольщиков. Слушайте завтра радио, и все узнаете. А по секрету скажу: на воздух взлетел заминированный нами склад боеприпасов. И на этот раз успешно сработал лучший наш минер весельчак Митя Лыков. Эх, если бы вы знали, что это за чудо-парень. Однако теперь немцы будут злыми, как осы, едва лишь у них шоковое состояние пройдет. Придется мне, если только не возражаете, у вас, дорогие Надежда Яковлевна и Александр Сергеевич, замуроваться. А часов этак в девять, когда на улицах станет людно, уйду.

— А это не опасно, Мишенька? — покачал головой Александр Сергеевич. — По-моему, тебе бы лучше на денек у нас задержаться, пока спокойнее после взрыва станет в городе.

— Да, да, — спохватилась и Надежда Яковлевна. — Помните поговорку, Миша, что береженого и бог бережет.

— Не имею права, — развел руками Зубков. — Спасибо вам и за великодушие и за смелость, потому что при таких обстоятельствах укрывать меня могут только смелые люди. Должен уйти, очень много у меня даже сегодня неотложных дел.

— Опять взрывать кого-нибудь будете? — с грустной иронией поинтересовался хозяин дома.

Зубков откинул назад вьющиеся черные волосы и кивнул головой.

— Будем, Александр Сергеевич, — подтвердил он веско, — потому что какие же мы подпольщики, если не будем взрывать. Я вот все время газеты наши советские читаю, если они попадают в руки, и в каждом почти номере, где речь идет о партизанах и наших диверсионных группах, на одну и ту же фразу наталкиваюсь: «Пусть земля горит под ногами у оккупантов». Пока фронт был далеко, а сам я и не думал, что стану когда-нибудь подпольщиком, она мне казалась какой-то стандартной, что ли, напыщенной. А теперь к выводу пришел: «Э, нет. Какая сила в этом лозунге и какая стратегия глубокая! Не погибнем мы с такими людьми, как Сталин, как маршал Жуков». — Зубков широко улыбнулся, отчего все его строговатое лицо помолодело. — Я тут уже упоминал про минера Митю Лыкова. Какой изумительный парень этот бывший сержант! Острослов, ручонки тоненькие, как у пианиста. Так вот, Александр Сергеевич, он этими ручонками взрывает до того элегантно, что действительно иначе как пианистом его и не назовешь. И после каждого взрыва приговаривает: «Великому фюреру Адольфу Гитлеру привет от сержанта Лыкова».