Саммерхилл - воспитание свободой - Александр Нилл

Свободные счастливые дети не склонны быть жестокими. Жестокость многих детей вырастает из жестокости, которую проявляли по отношению к ним взрослые. Когда вас бьют, вы не можете не захотеть тоже побить кого-нибудь. Как и в случае с учителями, вы выбираете для этого кого-то, кто физически слабее вас. Мальчики в строгих школах более жестоки друг к другу, чем дети в Саммерхилле.

Жестокость неизменно рационализируется: мне еще больнее, чем тебе. Редко какой-нибудь садист прямо говорит: «Я избиваю людей, потому что я получаю от этого удовольствие», хотя именно это и было бы правдой. Они оправдывают свой садизм нравственными побуждениями, говоря: «Я не желаю, чтобы мой мальчик был слишком мягким, я хочу, чтобы он смог приспособиться к миру, который нанесет ему немало тяжелых ударов. Я бью своего сына, потому что меня били, когда я был мальчиком, и это принесло мне чертовски много пользы».

У родителей, которые бьют своих детей, подобные бойкие объяснения всегда наготове. Я еще не встречал родителя, который бы честно признался: «Я бью моего ребенка, потому что ненавижу его, ненавижу себя, ненавижу жену, работу, родственников, фактически я ненавижу жизнь как таковую. Я бью моего сына, потому что он маленький и не может дать мне сдачи. Я бью его, потому что боюсь своего начальника. Когда на работе мне попадает от начальника, я дома вымещаю это на ребенке».

Если бы родителям хватило честности, чтобы сказать себе все это, они бы почувствовали, что на самом деле нет никакой необходимости в жестокости к детям. Жестокость рождается из невежества и ненависти к себе. Жестокость защищает садиста от осознания извращенности его собственной природы.

В гитлеровской Германии людей пытали сексуальные извращенцы вроде Юлиуса Штрайхера[56]; его статья «Штурмовик» была полна злобного извращенного секса задолго до того, как были созданы концентрационные лагеря. Тем не менее многие отцы, готовые с негодованием осудить сексуальную извращенность тюремного садиста, не рассматривают с той же точки зрения собственные маленькие садистические выходки. Бить ребенка дома или в школе — это, по сути, то же самое, что пытать евреев в Бельзене. Если в Бельзене садизм имел сексуальную природу, то такую же подоплёку он имеет в школе или в семье. Я слышу протестующий голос какой-нибудь матери: «Ерунда! Уж не хотите ли вы сказать, что, когда я сегодня шлепнула Джимми по руке за то, что он трогал вазу, подаренную бабушкой, я проявляла сексуальное извращение?!»

Мой ответ — да, пусть и в слабой степени. Если ваш брак счастливый и ваша сексуальная жизнь вас полностью удовлетворяет, вы не станете шлепать Джимми. Шлепанье — проявление ненависти к плоти, а плоть означает тело со всеми его требованиями и стремлениями. Если вы любите свою собственную плоть, вы не захотите причинить боль плоти Джимми.

Родители вольны бить своих детей, сколько им заблагорассудится, если только они при этом не оставляют следов, которые могут быть обнаружены в местном суде. Наш уголовный кодекс — это длинный список жестокостей, маскирующихся под справедливость.

С психологической жестокостью справиться еще труднее, чем с физической. Телесные наказания в школах можно отменить муниципальным законом, но человек, проявляющий психологическую жестокость, недосягаем ни для какого закона. Циничный или злобный родительский язык способен нанести ребенку невообразимый вред. Все мы знаем отцов, которые глумятся над своими детьми. «Безрукий, ты ничего не можешь сделать, чтобы не испортить». Аналогичным образом такие мужчины выказывают и свою ненависть к женам, постоянно критикуя их. Встречаются и жены, правящие своими мужьями и детьми с помощью запугивания и потоков оскорблений.

Особая форма психологической жестокости — жестокость отца, вымещающего на детях свою ненависть к жене.

Жестокость учителей иногда принимает форму высокомерия и сарказма. Такие учителя рассчитывают услышать хохот учеников, когда они подобным образом истязают какого-нибудь несчастного запуганного ребенка.

Дети никогда не бывают жестокими, если только их не вынуждают подавить какое-нибудь сильное чувство. У свободных детей нет или почти нет ненависти к себе, которая искала бы выхода. Нет у них и ненависти к другим, так что они не жестоки.

У каждого маленького задиры жизнь каким-то образом изуродована. Часто он просто совершает по отношению к другим буквально то же самое, что делали с ним. Каждая порка превращает ребенка в садиста — в мечтах или на практике.

Подавленные дети жестоки в своих шутках. Мне почти никогда не приходилось сталкиваться в Саммерхилле с жестокими розыгрышами, а все те, что я видел, были обычно выдуманы новоприбывшими из других школ. Иногда в начале семестра, когда дети возвращаются из-под значительно более сильного подавления дома, случаются вспышки этой болезни школ-интернатов — прячут велосипеды или что-нибудь еще в этом роде, но это продолжается не более недели. В основном юмор Саммерхилла доброжелателен. И дело здесь в том, что дети пользуются признанием и любовью учителей, а когда необходимость ненавидеть и бояться уничтожена, дети становятся хорошими.

Истоки правонарушений

Многие психологи считают, что ребенок не рождается хорошим или плохим, но имеет врожденные задатки как добропорядочности, так и криминальности. Я считаю, что никакого криминального инстинкта не существует, равно как нет у ребенка и какой-либо природной склонности к плохому поведению. Криминальность проявляется у ребенка как извращенная форма любви. Это — открытое проявление жестокости, и, так же как и жестокость, криминальность возникает из-за недостатка любви.

Однажды один из моих учеников, девятилетний мальчик, играя, с удовольствием бормотал себе под нос: «Я хочу убить маму». Это было вполне бессознательное поведение, потому что мальчик занимался изготовлением лодки и весь его сознательный интерес был сосредоточен на этом. А дело было в том, что его мать жила своей жизнью и виделась с ним редко. Она не любила его, и он подсознательно знал это.

Но ведь этот мальчик — один из самых симпатичных детей в Саммерхилле — не начинал свой путь в жизни с преступными мыслями. Это старая история: Если я не могу получить любовь, то могу получить ненависть. Каждый случай детской преступности, и это всегда можно проследить, имеет в своей основе недостаток любви.

У другого девятилетнего ученика была фобия: он боялся, что мать отравит его. Когда она поднималась из-за стола, он следил за каждым ее движением и нередко говорил: «Я знаю, ты пошла за ядом, ты хочешь отравить меня». Я заподозрил, что это был случай проекции. Мать, похоже, больше любила другого сына, и возможно, что невро- тичный мальчик в своих фантазиях готов был отравить и брата, и мать. Его страхи, вероятно, были страхами возмездия: «Яхочу отравить ее, а она может в отместку отравить меня».

Преступление — очевидное выражение ненависти. Изучение детской преступности неизбежно превращается в изучение причин, приведших ребенка к ненависти. Это проблема травмированного Я.

Мы не можем игнорировать тот факт, что ребенок в первую очередь эгоист. Все остальное не имеет для него никакого значения. Когда его Я удовлетворено, мы имеем дело с тем, что обычно называем добротой, а когда Я истощено, мы сталкиваемся с преступностью. Преступник мстит за себя обществу, мстит за то, что общество не сумело оценить его Я, не проявило любви к нему.

Если бы люди рождались с преступными склонностями, хорошие семьи из среднего класса давали бы столько же преступников, сколько семьи из трущоб. Но обеспеченные люди имеют больше возможностей для выражения своего Я. Удовольствия, которые можно купить за деньги, изящная обстановка, культура и фамильная гордость — все это льстит Я. У бедняков Я голодает. Очень немногие мальчики из бедных семей достигают каких-либо отличий. Стать преступником, гангстером, просто забиякой — это один из способов отличиться.

Немало людей полагают, что преступниками людей делают плохие фильмы. Такой взгляд представляется мне близоруким. Я очень сомневаюсь в том, что какой-нибудь фильм когда-нибудь кого-нибудь испортил. Конечно, фильм может подсказать подростку способ действия, но только в том случае, если преступный мотив возник еще до появления этой картины. Фильм может сделать преступление более искусным, но он не может внушить преступный замысел никому, кто бы его уже не имел.

Преступление — дело в первую очередь семейное и лишь во вторую — общественное. Большинство из нас, те, кто будут честны, признают, что убивали своих близких в фантазиях. У меня была одна ученица, которая придумывала для членов своей семьи, особенно для матери, самые ужасные способы смерти.

За многими сообщениями об убийствах видны власть и ревность. Власть для любого ребенка нестерпима, и я еще удивляюсь, что в мире так мало убийц, когда думаю о том, скольких детей в возрасте от 4 до 16 лет постоянно бьют.