Лихолетье Ойкумены - Лев Вершинин

Итак, дорогой мой, я принял решение найти человека, способного со временем стать истинным владыкой мира и обеспечить исстрадавшейся Ойкумене подлинный мир и покой, объединить враждующие станы и тем самым прервать вспыхивающие снова и снова братоубийственные междоусобицы. Короче говоря, поставил перед собой задачу, возможно, свидетельствующую о мании величия: стать для такого человека тем, кем был наимудрейший из философов Аристотель для Божественного Александра, но, зная, где ошибся гениальный ученый, не повторить его промахов. Согласен, труд почти неподъемный. Тебе было легче: ты удовлетворился Деметрием и его отцом. Они хороши, бесспорно, даже обида за смерть наставника Эвмена не мешает мне быть объективным. Однако я, как ты понимаешь, не согласился с тобою в том, что именно победа – благодетельна для человечества, и лишь потому не остался в Антигоновом стане, презрев не только твои уговоры, но и прямые просьбы могущественного наместника Азии, более того – не уважив предсмертный совет наставника Эвмена. Полагаю, теперь, спустя время, когда страсти поулеглись, а жизнь вошла в свою колею, можно и даже должно объясниться.

Единовластие, как указывал я выше, естественная неизбежность, и демократия отжила отмеренный ей век. Пусть так! Но каким должно быть оно, единовластие, чтобы люди не возопили, сменив плохое на много худшее? Естественно, воля высшего и единственного обязана быть абсолютным законом, даже в случае, когда она никак не соотносится со справедливостью. Ибо жестокость монарха, даже безумие его, как это было с Божественным, все же вмещается в некоторые рамки, а упорядоченное беззаконие – уже своего рода закон, в отличие от слепых и непредсказуемых капризов переменчивой толпы, насилующей государство своим правом избирать и быть избранной. Кроме того, в отдаленных землях обширных держав, эпоха которых наступила ныне, в условиях единовластия высшую власть представляют лица, лично ответственные перед назначившим их на высокую должность, предположим – сатрапа или гармоста, а следовательно, если властелин достаточно силен и авторитетен, то и назначенцы его трудятся не за страх, а за совесть, не позволяя себе злоупотреблять сверх меры.

Но на чем должно основываться единовластие?

Быть может, на праве силы? Такое мы видим ныне сплошь и рядом. Стратеги Божественного разорвали его державу, выставили заставы на границах сатрапий, ввели несогласованные с центром налоги и подати, забывая отчислять положенную долю в казну Царя Царей, истребили слабых, наивных и слишком принципиальных (если примера наставника Эвмена мало, то можно вспомнить верховного правителя Пердикку) и ныне если еще и не называют себя царями открыто, то фактически ими и являются, стыдливо прикрываясь званиями наместников, сатрапов и прочей мишурой, способной обмануть только простолюдина.

Служба любому из них для меня неприемлема изначально; даже Птолемею, умнейшему. Он, между прочим, приглашал меня поселиться у себя в Мемфисе и предлагал вполне достойную должность главного хранителя библиотеки и советника по мусическим искусствам, но я ответил ему отказом, разумеется, вполне учтивым. Сила диадохов дважды попрала право. Сначала, разорвав созданное Божественным, а затем – творя неподобающее. Разделив единый дом, они дали смертолюбивому Аресу повод торжествовать еще многие годы, вкушая кровавый пар над полями сражений. Коль скоро сила основана не на праве, она может оправдать свои бесчинства лишь стремясь к восстановлению разрушенного. А ни один из диадохов – ни Селевк, ни Лисимах, ни Кассандр, ни Птолемей – не желают и думать о восстановлении из праха и тлена гигантской державы, где все, вне зависимости от цвета кожи, языка, верований, были бы равны перед законом, выраженным в высказанной воле Верховного властелина, царя истинного и бесспорного.

Истинность же базилевса – в его законности. Предвижу твое удивление: Антигон, возразишь ты, не имеет в жилах царской крови, однако самим ходом событий с неизбежностью вынужден стремиться к воссозданию державы и подчинению отпавших сатрапий. Деметрий же обещает, войдя в возраст и поучившись у отца, стать властелином не только щедрым и справедливым, но и царственным во внешних проявлениях своих, что для владыки отнюдь не второстепенно.

Верно. Об этом парадоксе я много размышлял в тишине полнолунных аттических ночей. Всем известно, что Антигон прямо причастен к убиению Верховного Правителя Пердикки, потому и погибшего, что, пока он жил, сатрапы страшились своевольничать. Роль того же Антигона в сокрушении последнего адепта идеи спасения державы, нашего с тобою наставника Эвмена, также общеизвестна, и не тебе напоминать об этом. Но нынче, словно подталкиваемый Роком, как говорят персы, или Ананке, как привыкли говорить мы, эллины, наследником политической линии Пердикки и Эвмена становится Одноглазый. Да, он – вполне достоин высшей власти. И в этом его обреченность; я бесконечно удивлен, что ты не понимаешь этого. Прав у него никак не больше, нежели у прочих. Таланта, целеустремленности и силы поболее, чем у любого из них. В отдельности. Но все вместе они способны заклевать Антигона, и будь уверен – заклюют, как только сообразят, насколько опасен этот человек для их сытого автономного своевластия. Я поражен, что он – умный, опытный, проницательный – не понимает этого. Да, он обрек себя на продолжение дела убитых им Пердикки и Эвмена, но не во имя восстановления законности, к чему, каждый из своих соображений, стремились эти двое, а в собственных интересах. И потому стая неизбежно заклюет его вместе с Деметрием. Они уже сумели однажды ловко воспользоваться мощью и дарованиями Одноглазого, добив его руками Эвмена, а затем объявили ему войну…

На свою голову, скажешь ты? Он побеждает, напомнишь, разгневавшись на меня, скептика? И упомянешь, что Селевк ныне утратил Вавилон, Кассандр понемногу теряет острова Архипелага, а Лисимах и вовсе забился в свои фракийские ущелья, предпочитая не напоминать о себе? Это верно. Но молчит пока что Птолемей, да и ума не хватит у остальных, чтобы на время довериться друг другу и объединить силы. Когда же они от ужаса поумнеют, о, тогда ты, думается, поймешь, отчего я не пожелал остаться в ставке наместника Азии!

К тому же остается болезненный из вопросов: кто станет наследником?

Даже наимудрейший и наисильнейший не свободен от желания передать скопленное за жизнь – неважно, кошелек, пахотные земли или диадему – потомству (чему наилучший пример все тот же Антигон), и его мало интересуют достоинства наследника. Взяв власть не по праву, он неизбежно постарается превратить свое беззаконие в закон, основав династию. Но смирятся ли с этим понятным желанием иные сильные и мудрые? Не уверен. Наследник же в отличие от родителя, положившего многие силы на приобретение диадемы и закаленного в этой ежемгновенной борьбе, неизбежно будет изнежен сознанием своей обреченности на власть и не сумеет должно оберегать то, что передал ему основатель династии. Как сказано – не мною, но тем, кто мудрее меня, по сходному поводу: «В блаженстве правь, Кипсел, Коринфа царь неправый, но нет блаженства твоему потомству». Помнишь ли ты подобное описание – хотя бы в «Истории тираний» многославного Мидия Кносского – судьбы потомков коринфского Кипсела? А если помнишь, то не страшно ли тебе за столь любимого тобою Деметрия, который, не стану скрывать, в силу своих бесспорных человеческих достоинств не безразличен и мне, хоть и в меньшей мере?