Дети богов - Юлия Зонис

— И что же вас остановило?

— Честно? Не знаю. Мне противно было убивать спящего, но дело было даже не в этом. Я подумал: кто я, в сущности, такой? Заживо гниющий труп. А этот человек, или не человек, неважно, может прожить тридцать, сорок, пятьдесят лет. Кто дал мне право отнимать у него эти годы? И я убрал револьвер, лег на сено и прикинулся, что тоже сплю, хотя так и не смог заснуть до самого утра.

Я почесал в затылке забытым на диване протезом и подумал: обрадовать, что ли, старичка? Сообщить ему, что морфий на полукровок действует примерно как холодная водица на подгулявшего матроса и кристалл мет на любителя светских развлечений? Так сказать, освежает? Взбадривает? Подумал и промолчал. Пусть тешится старикан иллюзиями о том, как подержал жизнь некроманта в своих мозолистых руках. Ну его. А мне в копилку лишнее доказательство: проклятый труповод никогда не действует наобум.

— Ладно. Значит, Йозеф предлагал вам бесплатный курс лечения и предупредил о моем визите, и в обоих случая вы его доброту похерили? Жаль. Когда я выпущу из господина некроманта кишки и отправлю его прямиком в царство его сладкоголосого папаши, парочка добрых дел на счету ему бы очень не помешала. Для облегчения кармы.

Старик медленно покачал головой:

— Я бы на вашем месте не стал этого делать.

— Что, полагаете, он неуязвим?

— Нет, этого я как раз не полагаю. Но я считаю, что, как бы часто Йозеф ни ошибался, каких бы неприглядных дел за ним ни числилось, а в итоге правда все равно на его стороне. Иначе, поверьте, я не отдал бы ему меча.

На то, чтобы удержаться от хохота, сдержанности моей на сей раз не хватило. Пока я катался по дивану, предаваясь чистому детскому веселью, старик придвинул лампу поближе к себе по столу. И наконец-то стянул с правой руки перчатку. Мой смех как отрезало. На ладони Отто было совершенно такое же, как и у меня, черное пятно размером со старую пятикопеечную монету. Пока я пытался сообразить, что бы это значило, старик молча выключил лампу и, пошаркивая, вышел из комнаты. Камин он оставил включенным.

Тетрадку я прихватил с собой и в метро, игнорируя шокированные взгляды публики (часто ли в торонтской подземке им приходилось видеть одноглазых офицеров Вермахта? хотя Хель их знает…), развернул на той самой странице. Стихи, да. Прочитав несколько, я запихнул тетрадь обратно в карман. Отдам некроманту при встрече. Пусть почитает мне из тетрадки вслух и с выражением, прежде чем я вырежу его поганый язык.

В гостиничном номере, который мы делили с Гармовым — ни одному из нас не хотелось оставлять другого без присмотра — меня, однако, ждали совсем иные забавы. Как раз когда я вошел, капитал, по пояс голый, вывалился из ванной. Правой рукой он сматывал жгут, от которого на руке левой виднелся отчетливый красный след. Еще на левом предплечье капитана обнаружились синяки и пятна многочисленных инъекций. В глазах Гармового трепетал нездоровый героиновый блеск, плечи заметно подрагивали. Не обращая внимания на мое яростное выражение, он швырнул жгут на кровать и поинтересовался:

— Что рассказал нам дедушка?

— То, что мы и ожидали. Меч у некроманта, — процедил я. — Некромант Хель знает где.

О черной метке я благоразумно промолчал. Зато неблагоразумно добавил:

— Гармовой, а вы, оказывается, еще и наркоман?

Вопрос был, что называется, риторическим. Капитан хмыкнул:

— В небе полная луна, княже. Ох, и повеселюсь я нынче, ох, и побегаю.

— Никуда вы не побежите.

С этими словами я стал спиной к двери.

— Отойди, сука.

— И не подумаю.

— Отойди!

В голосе капитана явственно послышалось звериное рычание. Я ухмыльнулся в его оскаленную рожу. Если уж придется выяснять, кто здесь главный, лучше сделать это прямо сейчас — а то выйдет, как у Ангантира с Хьорвардом. По счастью, оборотень не был мне братом.

Закинув башку, Гармовой завыл. Тело его выгнулось, затрещал позвоночник — и капитан вывернулся наизнанку. Я присвистнул. Вот оно, значит, как делается. Мелькнуло бурое и склизко-красное, и на месте Гармового ощерился здоровенный волк. Впрочем, нет — волка эта тварь напоминала только на первый взгляд. На второй — огромную крысу. Длинная морда, невероятной ширины пасть с рядом острых клыков, серая с рыжиной шерсть. Оборотень зашипел и присел, изготовившись к прыжку. Я потянул из ножен Наглинг, незримый сейчас для смертных. Волчара, впрочем, меч разглядел хорошо. Шипение его оборвалось резким и злобным рыком. Тварь попятилась к стене, буравя меня огромными зенками, в которых мелькали зеленые злые искорки. И — подчинилась. Кувыркнувшись через голову, волк приземлился на пол уже в человеческом обличье. Как ни в чем не бывало, капитан прошел к кровати и плюхнулся на покрывало.

— Рубашку хоть наденьте, — сказал я, убирая Наглинг обратно в ножны.

— А че, кот, у тебя от моей мускулистой груди стояк наметился?

— Тебе, гляжу, отсосать невтерпеж?

Капитан заржал.

— Вот это по-нашему.

— Пасть захлопни, блатота.

— Мать я твою ебал…

Так переругиваться мы могли бы долго, но я решил свернуть дискуссию.

— Зачем вы эту дрянь колете?

Капитан сверкнул глазами.

— А ты, братан, попробуй. Вдруг понравится.

— Что вы из себя вечно какого-то урку корчите? — устало спросил я, садясь на вторую кровать. — Отцовская слава вам покоя не дает? Так отец-отцом, а ваши письма к матери я читал, между прочим. Незачем передо мной комедию ломать…

Гармовой вдруг сел на кровати и уставился на меня со странным, но хорошо знакомым мне выражением. Так смотрят на умственно отсталых писюнов, сморозивших очередную глупость. Так не раз смотрел на меня некромант.

— Что вы на меня так пялитесь?

— Пи-исьма? — протянул капитан. — Так вот они чем тебя купили. А я-то все думал: как же этот, чистенький, со мной, грязненьким, работать собрался? А он писем начитался. Вот, блин, умора.

— Вы о чем?

— Письма те писал рядовой духовицкого состава Лебедушкин М. К. за полпайки каши и хлеба осьмушку. И за то, чтобы я его, болезного, в жопу трахал не слишком больно.

Да еб же ж твою мать! Почему, ну почему я вечно так накалываюсь?! Вот вам и тайна изменившегося почерка, вот вам и радость графолога, вот вам и жопа с ручкой, и синее море, и старушка-мать. Не было никакого Жмыха, и Жуки никакого не было, все это я, идиотик добренький, сам себе вообразил и дрочил на эту прекрасную картинку, как рядовой Лебедушкин М. К. — на фотку Майи Плесецкой. Сам он, мразь, был и Жмыхом, и Жуком, и плесенью, и гнилью, и всей той болотной мерзостью, против которой я тут затеял войну. Надо было, конечно, и виду не показывать, не радовать эту скотину, но я, задохнувшись, вылетел на балкон и полез за сигаретной пачкой. Пальцы задрожали. На ногу мне грохнулся серебряный портсигар.