Давай попробуем вместе - Елена Гайворонская

– Куда ты пойдешь? – сквозь слезы восклицает женщина.

– Не реви, – сурово отрезает старик, – лучше помоги мне…

Внучка поднимает его, прислонив к диванной спинке, и дед с прерывистым вздохом опускает на пол сухие, жилистые ноги с желтыми скрюченными пальцами. Секунду он передыхает, прикрыв глаза, снова хрипло кашляет и произносит упрямо:

– Все нормально.

Я подхожу к нему. Я знаю эту боль. Ужасающую, раскаленными крючьями рвущую живой пока желудок, отдирающую от него малые части, одну за другой, заставляя истекать кровью остальные… Рак в последней стадии… Но старик не издает даже стона. С достоинством старого солдата он готовится к последнему бою. Неравному бою со смертью. Я вглядываюсь в его глаза, на удивление молодые, отливающие оливковой зеленью.

– Обопритесь на меня. – Я подставляю плечо.

Старик оценивающе смотрит на меня из-под лохматых бровей, словно оценивает, гожусь ли я на роль спутника в его последнем, самом главном пути. Затем обхватывает мое плечо, а я поддерживаю его за пояс.

Несмотря на внешнюю хлипкость, старик на удивление тяжел. Я веду его, как уводят раненых с поля боя.

Внучка обнимает и целует его в обе щеки.

– До свидания, – говорит он ей. – Заводите ребенка, не тяните. Теперь вам места будет больше…

Она опускает глаза.

– До свидания, – говорит он дочери, легко отстраняя ее и грозя скрюченным пальнем: – Не плачь, кому говорю! И не ходите, не провожайте. Мы сами…

Я чувствую ускользающее тепло его жилистой ладони на своем локте.

Мы осторожно спускаемся по ступеням. Анатолий, разбранив местных автовладельцев, сумел-таки подобраться к подъезду. Вокруг «скорой» собрался народ – бабульки, дедки. Виктор Степаныч с явным неудовольствием барабанит пальчиками: «Время…»

– Погоди минутку, – просит старик.

Мы останавливаемся. Он запрокидывает голову, скользя взглядом вверх по кирпичной стене, к единственному окну, из которого машут ему напоследок дочь и внучка. Он тоже, кивнув, приподнимает руку. В последний раз…

– Теперь везите… – И шагает в карету.

– Счастливо тебе, Ильич, – тараторят наперебой собравшиеся соседи. – До встречи…

Желтые высохшие губы старика трогает легкая усмешка.

– Не торопитесь…

В машине Виктор Степаныч дуется и недовольно бурчит:

– Давай-ка без самоуправства. Или придется тебе поискать другую бригаду.

Я молчу.

– Сам будешь потом с главным объясняться, – продолжает выговаривать Виктор Степаныч. – У нас и так показатели смертности как в чумном кордоне.

– Успокойтесь, – отвечаю я, закусывая кончик языка, чтобы не сказать чего покрепче.

В приемном нас встречает пожилая грымза в тапках и мятом халате. Как и обещал Виктор Степаныч, начинает громко возмущаться привезенным больным. Мол, и так в отделении по три трупа за ночь. Я чувствую, как во мне медленно, но верно вскипает злость.

– Слушай, ты, – я отволакиваю ее в сторону, – закрой варежку и начинай оформлять. Или, клянусь, ты здорово пожалеешь.

Она изумленно-испуганно выпучивает глаза, становясь похожей на снулую рыбу. Я ожидаю нового выплеска брани, уже в свой адрес, но грымза на удивление покорно и бесшумно идет к столу и заполняет историю болезни. Прибывшие санитары отправляют моего старика наверх. В последнюю минуту он успевает шепнуть мне:

– Спасибо.

Я заглядываю в карту. Спиридонов Игнат Назарович. Тысяча девятьсот двенадцатого года рождения.

Из ординаторской выкатывается один из санитаров, Шурик, молодой студент-четверокурсник, большой охотник до противоположного пола. Возбужденно поблескивая глазенками, потирает ладони в явном предвкушении чего-то весьма приятного.

– О, Славка! – завидев меня, радуется Шурик. – Не подежуришь за меня сегодня? Во как надо. – Он проводит ребром ладони по выпуклому кадыку, многозначительно подмигивая.

– Он же со смены, – недовольно встревает Анатолий. – Соображать надо!

– А я не к тебе обращаюсь! – парирует Шурик. – Как, Слав, выручишь?

– Ладно. Но отдашь по своему разряду.

– О чем разговор! – Шурик летит к выходу, на ходу сбрасывая халат.

Анатолий неодобрительно качает головой:

– На «мерседес», что ль, копишь?

– А что такого? – возражает уже отошедший от наших недавних разногласий Виктор Степаныч. – Лишняя копейка не помешает. Я и сам молодым не упускал возможности подработать.

– Можно подумать, ему семью кормить, – фыркает Анатолий.

– Да, – отвечаю я спокойно, – семью.

– Так ты женат? – недоумевает Анатолий. – И дети есть?

– Сын.

– Надо же! – оживляется Виктор Степаныч. – А я и не знал. И сколько сынуле?

– Скоро семь.

– Ты ж говорил, тебе двадцать один? – с интонацией налогового инспектора интересуется Анатолий.

– Верно.

Коллеги переглядываются.

– Да-а… – раскачав голову наподобие китайского болванчика, тянет Анатолий. – Ранняя нынче молодежь…

8

Утром завотделением вызывает меня на ковер. Накапала-таки ночная грымза. Я стою, покорно слушаю нудную бредятину о статистике смертности в отделении в частности и по больнице в целом. Наверное, это имеет значение. Статистика… Это слово представляется мне огромными ножницами, старательно отсекающими лишние потери. Ножницами, которые формируют сознание наряду с крылатыми прокладками и супер-«Асом», способным сделать безупречно белым даже серое вещество в тщательно выпрямляемых мозговых извилинах…

Если в официальных сводках значится пять убитых и шесть раненых, смело умножайте это число на три, и получите реальную картину. Но помните: статистика не любит тех, кто пытается считать вместе с ней.

На носу и щеках заведующего россыпь конопушек, которые я старательно считаю. Периодически сбиваюсь и начинаю заново… Я делаю это, чтобы не вспылить и, как следствие, не схлопотать выговор и не лишиться премии. Ведь эти сто пятьдесят «рэ» для меня совсем лишние. Счет переваливает за седьмой десяток, когда главный раздраженно произносит:

– Не слышу ответа.

До меня доходит, что он интересуется, намереваюсь ли я впредь поступать так нехорошо: притаскивать в больницу тяжело и неизлечимо больных?

Я открываю рот, чтобы вежливо ответить, что осознал, раскаиваюсь, отныне буду поставлять в отделение не тяжелее насморка. А вместо этого заявляю:

– В таком случае на кой вообще нужны больницы? Закрыть к чертовой матери, оставить только роддома, терапию и морги.

Язык мой – враг мой…

Начальственное лицо багровеет так, что конопушки превращаются в бледные точки. Я мысленно прощаюсь с кровными ста пятьюдесятью, утешаясь тем, что понизить меня некуда. И в эту минуту приоткрывается дверь и в нее просовывается румяная физия Виктор Степа-ныча.