Синеет парус - Сергей Александрович Кишларь

Арина шмыгнула носом, ожесточённо стала тереть солдатскую рубаху… Ничего, Володенька, ничего, сынок, через неделю получим паёк.

Первое время прачки приходили посмотреть на Арину, как на диковинку. В былые времена много слышали они о ней, – богачке, у которой даже в сортире хрустальные люстры, у которой на одном только пальце колечек, что добрый дом купить можно со всеми его потрохами. Собирались в кружок, скалили зубы. Ехидные лица маслились от пота, горели злобой глаза… Последняя сладость для обиженной судьбой бабы – злорадство.

– Как рученьки белые нежные? Терпят ещё?

– Заскулишь теперь, подруженька.

– Кончились нежности.

И дома, в коммунальной квартире, всё то же: злоба, ненависть, подлость. Надежда Львовна – бабушка Юры Цветкова – единственная из всех соседей относилась к Арине по-человечески. Только благодаря тому, что Львовна оставалась днём с Володей, смогла Арина выйти на работу.

Опять Арина спиной чувствовала чей-то пристальный взгляд, опять пришли позлорадствовать. Она долго не оборачивалась, но всё же не выдержала – отжала в жгут рубаху, размазала ладонью прилипшие к лицу пряди волос, зло оглянулась.

Опять этот мальчишка.

Уронила в корзину с отжатым бельём рубаху, тяжело вздохнула. Молодой красноармеец – и двадцати ему не дашь – подошёл, гулко ступая по мокрым деревянным настилам на кафельном полу.

– Ну что? Не передумала?

Арина отвернулась, пряча жалко дрожащие губы.

– Оставьте вы все меня в покое.

Красноармеец пожал плечами.

– Как знаешь… Всё равно дашь. Голод не тётка.

Прижав под мышкой четвертушку хлеба, он пошёл к выходу, где морозный воздух быстро превращался в пар, подбавляя тумана в плохо освещённую прачечную.

Солдатиков приходило много, – прачки охотно торговали собой, за четвертушку хлеба. Подходили красноармейцы и к Арине, предлагали не только четвертушку – булку. Арина даже в разговоры не вступала. Прослыла неприступной, чем вызвала ещё большую ненависть прачек. Солдатики уходили к другим, доступным, а этот, молоденький, к другим не шёл.

Уже от входной двери красноармеец вернулся, протянул Арине хлеб.

– Возьми… Не бойся – взамен ничего не надо.

Арина утирала одну об другую мыльные руки, соображая, где подвох.

– Да, бери же ты. Я давно бы тебе отдал, – боялся: ребята смеяться будут, а теперь всё равно.

Дрожащей рукой Арина взяла краюшку. Красноармеец оглянулся на прачек, понизил голос:

– Бабы против тебя ополчились и красноармейцев наших подбивают… чтобы всем гуртом тебя… Ну, того… Сама понимаешь.

– Спасибо тебе за хлеб, у меня сын голодает, ослаб совсем.

– Ты хоть слышишь, что я тебе говорю?

– Слышу… А за хлеб, правда, ничего не надо?

– Да ну тебя, – солдатик обиженно отмахнулся, пошёл к выходу…

На другой день Арина с самого утра почувствовала недомогание. Её бросало то в жар, то в холод, а прачечная будто наполнялась ещё большим, чем обычно, неестественным туманом. Вокруг что-то происходило, кто-то шептался, хлопали подпружиненные двери, торопливо мелькали какие-то фигуры.

Склонив над корытом голову, она машинально тёрла бельё, и вдруг её обхватили сзади крепкой рукой, зажали рот воняющей табачищем ладонью. Арина в панике забилась, замычала.

– Тихо, милая, тихо… – кто-то уговаривал её не сулящим ничего доброго голосом. – Нас тут немного, человек десять, не больше.

Арина увидела их, когда её повалили спиной на мокрый деревянный настил. Мутные расплывчатые лица сошлись над ней в туманный кружок. Негромкие голоса звучали торопливо и деловито:

– Рот ей держи.

– Кусается, стерва!

– Васянь – ноги.

С треском разодрали ей одну за другой юбки, навалились коленями на руки.

– Васька, чёрт, да держи ты… Ишь, ногами сучит.

Разодрали ей, как цыплёнку, ноги. С ненавистью овладели ею, толчками вгоняя в решетчатый деревянный настил, звонко стучащий об плиточный пол.

– На тебе, сука! На!.. Нравится?..

Глава 41

А потом был страшный и долгий сон. По пустой и гулкой прачечной, в которой осел пар и густыми крупными каплями сочились стены, Арину долго вели к двери, затем грубо вытолкали в серое морозное облако. Она куда-то шла вместе с этим серым облаком, за пределами которого смутно угадывалась жизнь.

Звенел извозчичий колокольчик, хлопали двери, кто-то звучно сморкался. Пальцы обнаружили шершавую каменную стену, которая странно поплыла вбок, кидая в лицо грязный снег и дымящиеся на морозе помои. Потом сон смешался в полной нелепице.

Николай Евгеньевич шёл под венец. Невеста в ангельски белом платье излучала сияние, но это была не Арина. Ниже её ростом, шире, лица под фатой никак не разглядеть. Арина так напрягала зрение, что всё превратилось в сплошной белый потолок. Ветер громко драл на крыше лист кровельного железа. Вот напасть – Володеньку разбудит… Боже, а где ж Володенька?..

Потом по потолку растекалось большое красное пятно, и с него – кап!.. кап!.. кап!.. – Арине на постель. Это там, наверху в большой гостиной, возле рояля, истекая кровью, лежал с простреленной головой Роман Борисович.

Откуда-то из тумана возникла бывшая поломойка Люба. Арина тогда горела на костре, за какие-то тяжкие грехи, а Люба кидала на неё холодную сырую землю. После жара костра сладко было ощутить земляную прохладу, но жар вскоре сменился холодом, а Люба всё кидала и кидала.

Сжатая со всех сторон, Арина металась, пытаясь вырваться из вязкого сна, но это был уже не сон, – она наяву лежала в могиле, засыпанная землёй, и только лицо ещё оставалось на поверхности. Арина в ужасе кричала, тщетно билась, а Люба, зловеще улыбаясь, несла большой надгробный камень и клала его Арине на лоб – тяжёлый, стискивающий голову ледяным холодом…

Потом появился чёрт до странности похожий на доктора Успенского. Он отдирал Арине слипшиеся веки, заглядывал в мёртвые глаза и гулко, как в пустоту, стучал пальцами по груди…

И снова был белый потолок, жар, а Арину всё мучил вопрос: с кем же шёл под венец Николай Евгеньевич? А потом появилась Ольга в шикарном вечернем платье. При свете хрустальных люстр она тёрла в корыте солдатскую рубаху и выжимала из неё в хрустальный бокал грязную мыльную воду. Роман Борисович – весёлый, чуть пьяный и с аккуратной дырочкой во лбу, – поднимал бокал: «Горько, молодым!»

И тут же возник Николай Евгеньевич со своей невестой. Невеста откинула вверх фату – поломойка Люба! Но Николай Евгеньевич не отпрянул – он склонился, поцеловал Любку прямо в оскалившийся кривозубый рот. «Здоровье молодых!» – Роман Борисович залпом осушил бокал с мыльной свинцовой водой, кривя лицо, жаловался: «Нет, Олюшка, совсем не тот коньяк пошёл, совсем не тот…»

А Люба уже поила Арину каким-то зельем…

Да что ж ты, рябая, привязалась? Чем я тебе не