Все имена птиц. Хроники неизвестных времен - Мария Семеновна Галина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну, он сейчас спустится, – Вася пожал плечами, – если хотите. А я пошел.
– Куда?
– Какая разница? – сказал Вася. – Мир большой. И имейте в виду, теперь есть кому его держать. По крайней мере один угол.
У двери он остановился, обернулся, покачал головой и вышел. Она осталась стоять у конторки, сжимая удостоверение в руке.
Вахтерша покосилась на нее, потом достала растрепанную книжку и стала читать. Петрищенко машинально посмотрела на обложку. Вахтерша читала «Двенадцать стульев».
В голове было пусто. И еще она вспомнила, что не выспалась, потому что легла поздно и долго не могла уснуть, а потом рано встала. И еще болели ноги. Наверняка вены. Все-таки чемодан слишком тяжелый. Не женский чемодан.
Она почувствовала, что ей смотрят в спину.
Романюк стоял в холле, за проходной, в своем долгополом черном пальто, руки засунуты в карманы, словно его знобило. Она не видела, как он спустился.
Он молчал, и она почему-то ощутила странную робость и неуверенность, словно школьница на первом свиданье.
– А я… вот. – Она зачем-то показала на чемодан. – Я подумала… ничего, что я так рано?
Он молчал.
– Как ты думаешь, можно здесь оставить чемодан? Пока мы сбегаем за билетами. Пока нет очередей… – Она сбилась и замолчала.
Она вдруг сообразила, что не знает, как его называть. Должно же быть какое-то сокращенное имя, ласкательное. Как-то же его звали в детстве? Жена как-то звала…
– Лена, – сказал он тихо, – иди домой.
– Но мы же решили, вместе решили, – она почувствовала, как внутри у нее что-то плавно, словно осенний лист, оторвалось от ветки и полетело вниз, – вчера.
– Это было очень давно, Лена, – сказал Романюк.
– Да нет же. – Она бессознательно теребила шарфик. – Вчера вечером, ну. – Она покраснела быстро, как будто по ее лицу прошла тень алого полотнища.
Глаза Романюка были пустые и отсвечивали, точно две серебряные луны.
– Лена, – повторил он терпеливо, как назойливой собаке, – иди домой. Домой, домой.
– Но…
– Меня больше не бывает. Ты не туда пришла.
– Ты… сошел с ума? – медленно спросила она.
– Нет, – сказал он тихо. – Нам повезло. Никто не сошел с ума. Даже та девочка. Но ты иди домой. Я не знаю тебя. Я больше никого не знаю. И вообще мне надо идти. У меня много дел.
– Хорошо, – сказала Петрищенко. – Хорошо, но как же… Ладно, не важно.
Она повернулась.
Она шла медленно, потому что ждала, что он все-таки позовет ее или, по крайней мере, скажет что-то очень важное, но вслед ей пронзительно закричала вахтерша:
– Женщина, вы забыли чемодан!
– Возьмите его себе, – сказала Петрищенко.
* * *Мимо прошел троллейбус, почти пустой, наверное из парка, но она даже не прибавила шагу, чтобы успеть к остановке, где хохотали взахлеб две девчонки лет шестнадцати. А у нее ноги стали очень тяжелыми, она еле передвигала ими, но идти все равно было приятно, хорошо было идти, с утра народу было немного, все на работе, в продуктовом сквозь стеклянную витрину было видно, как сонная продавщица кормит из блюдечка сонную кошку. Наверное, надо зайти, купить чего-нибудь поесть, дома совсем пусто. Тем не менее она миновала магазин, не заглянув в него. Около входа в Политехнический стояла группка студентов с трубками для чертежей и чертежными досками в больших холщовых сумках. К ее ногам упал колючий зеленый шарик, сквозь раскрывшуюся щель, словно из-под век какой-то ящерицы, мигнул влажный каштановый глаз. Она уже занесла ногу, чтобы отпихнуть его носком ботинка, но передумала.
Дома, в прихожей, она постояла некоторое время около зеркала, разглядывая морщины у глаз, припухшие веки, тусклые, пересушенные волосы. Потом размотала кашне, стащила пальто, бросила его на галошницу и прошла в комнату. Генриетта сидела у маминой кровати и читала вслух «Стихи о Прекрасной Даме». Мама спала.
Растут невнятно розовые тени, Высок и внятен колокольный зов, Ложится мгла на старые ступени… Я озарен – я жду твоих шагов.Рядом на полу стояла неубранная утка, в которой в озерце желтой мочи плавал кусочек марли. Генриетта отложила книжку и виновато поглядела на нее.
– Вы можете идти, – сказала она.
– А как же… – Генриетта уже нацелилась пожить здесь с недельку, сумка ее с вещами стояла рядом, у стула, из нее выглядывала байковая ночная рубашка в зайчиках.
– Планы изменились, – сказала она. – Да, и деньги верните. Те, которые я заплатила вперед. И вообще, можете отдыхать, ну, скажем, неделю. Я больше не пойду на работу. Ни сегодня, ни завтра.
– Извиняюсь, но я оставлю себе двадцатку, – сказала Генриетта, поднимаясь. – За беспокойство.
Она жила в коммуналке с сумасшедшим сыном и пьющим соседом и расстроилась оттого, что ей придется туда вернуться так быстро.
– А вашей маме нравится, когда я ей читаю.
– Я сама ей почитаю. – Петрищенко подняла раскрытую книжку, посмотрела…
– Это моя книжка, – тут же сказала Генриетта.
– Не волнуйтесь, не съем.
Генриетта взяла сумку и поплелась в прихожую. На ссутулившейся спине отчетливо вырисовывался горбик.
Гадай и жди. Среди полночиВ твоем окошке, милый друг,Зажгутся дерзостные очи,Послышится условный стук.– А можно я поем немножко? – спросила из прихожей Генриетта.
– Можно, если найдете что, – равнодушно сказала Петрищенко.
Генриетта наверняка позавтракала, как пришла, Петрищенко ей всегда оставляла сыр и хлеб на бутерброды, но у нее начинался тот же старческий страх, что был у мамы, – остаться без еды. Еду надо запасать впрок, а если не получается, то хотя бы много есть. Наверное, это такой родоплеменной страх, древний, потому что первобытные люди не кормили своих стариков. Она где-то читала, что мало кто тогда доживал до старости, – наверное, старость им вообще должна была казаться чем-то вроде неизлечимой болезни со смертельным исходом.
И мимо, задувая свечи,Как некий Дух, закрыв лицо,С надеждой невозможной встречиПройдет на милое крыльцо.– Я тебя ненавижу, – сказала она тихо и яростно. – Ненавижу, ненавижу, ненавижу. Это все из-за тебя. Я так старалась быть хорошей. Всем угодить. Потому что иначе никто бы не стал на меня смотреть. Никто не стал бы меня любить. Я старалась быть хорошей, а теперь из-за меня погибли женщина и ребенок. Потому что пожалела Леву. А не надо было жалеть, он трус, дурак и карьерист. Худшее сочетание. А мне хотелось ему угодить. Всем угодить. Зачем? По привычке. Тебе угодить. Зачем я старалась? Ты все равно меня никогда не любила.
Старуха молчала и чмокала во сне сморщенными губами в темных вертикальных морщинах.
– Я себя уже не переделаю, – сказала Петрищенко. – А если я буду стараться не быть очень хорошей, я смогу быть только очень плохой. Понимаешь?
Старуха не ответила.
Петрищенко встала, положила раскрытую книжку на кровать переплетом вверх, и подошла к окну, перегнулась, ощущая, как острое ребро подоконника врезается в живот, и посмотрела вниз. Отсюда все казалось очень маленьким и каким-то головоногим.
Она
