Черная Луна - Дэвид Геммел

— Это ты делаешь ошибку, — холодно поправила Карис, краем глаза заметив, что другой громила сжимает в руке короткую железную дубинку.

— Да ну? — хмыкнул рябой — и бросился на нее, метя кулаком в лицо. Карис проворно отклонилась, и рябой, потеряв равновесие, шатнулся вперед. Карис ударила его головой в лицо, до крови разбив ему нос. Рябой рухнул на пол и затих. Второй громила схватил Карис за руку, дернул к себе — но она извернулась и локтем заехала ему в подбородок. Он зашатался и выронил дубинку. Карис отступила на шаг, затем высоко подпрыгнула и ногой в подкованном сапоге ударила его в лицо. Громила отлетел в толпу и с грохотом свалился на пол. Больше он не поднялся. Форин шагнул к Карис.

— Может, мы продолжим нашу беседу в местечке поспокойней? — предложил он.

— Почему бы и нет? — отозвалась Карис.

Форин взял со стола свечу и по хлипкой лестнице повел Карис на второй этаж таверны. Узкий коридорчик вывел их к трем дверям. Форин распахнул первую из них и отступил в сторону, пропуская Карис. Комната была тесная, темная и выстывшая. Стульев не было — только неказистая двуспальная кровать с тощим тюфяком. Форин зажег от свечи лампу, которая висела на крюке над кроватью, затем перешел к небольшому очагу со сложенной рядом растопкой и развел огонь.

— Скоро потеплеет, — заверил он.

Карис присела на корточки рядом с ним, глядя, как в зеленых глазах Форина отражаются пляшущие язычки пламени. Красавцем не назовешь, думала она, но есть в нем нечто привлекательное. Сила? Рост? В зыбком отсвете пламени Форин казался крупней и внушительней обычного. Может, дело в том, что от него веет дикой, первобытной мощью?

— О чем задумалась? — спросил Форин.

— О том, как ты выглядишь без одежды, — отозвалась Карис.

— Потерпи еще немного, — широко ухмыльнулся он. — Здесь покуда холодновато.

— Тогда расскажи мне все о даротах. Мне нужно знать их слабое место.

Форин сел, обхватил руками колени.

— Да я как-то ни одного не могу припомнить. Ты уже знаешь, что дароты не любят ни холода, ни разреженного воздуха. Не полезут они в воду, если этого можно избежать. Однако здесь, в Кордуине, все это нам не поможет. Город стоит на равнине, весна здесь теплая, и рва перед стенами нет.

— И все же я уверена, что это не все.

— Может, тебе просто хочется так думать?

— Вряд ли, мне скорее кажется, что я что-то упустила. Такое, что само бросается в глаза.

— Боюсь, что я ничем не могу тебе помочь.

— Расскажи мне просто о том, как живут дароты.

— Ты видела их город. Дома у них круглые, и в каждом селится помногу даротов. Не могут они сидеть так, как мы, — позвоночник у них толще и не такой гибкий. Размножаются они, не прикасаясь друг к другу — самка откладывает яйцо, самец его оплодотворяет. Внешней разницы между самками и самцами нет. Те и другие одинаково сильны и — как мы сами видели — одинаково уродливы. Детей как таковых у даротов нет — младенцы, выходя из коконов, за считанные дни превращаются во взрослых, сохраняя при этом память умершего родителя. Дароты плотоядны и нуждаются в огромном количестве соли. — Форин помолчал. — Ну как, пригодится тебе все это?

— Не знаю, — ответила Карис. В тесной комнатке становилось все жарче, и Форин снял с себя рубашку. Его могучий торс был в изобилии покрыт шрамами. Потом он встал — и Карис на время задвинула подальше все мысли о даротах.

В постели Форин оказался именно таким, как ей хотелось — грубым и сильным, по-звериному страстным, — и плоть Карис с готовностью откликнулась на его порыв. Форин обхватил ее руками, крепко прижал к себе; его сильное тело пахло дымом и потом. Вопреки опасениям Карис, это оказалось не так уж и неприятно. Покоряясь слитному неистовому ритму охваченных страстью тел, она позволила себе расслабиться и словно воспарила, отрешась от всего плотского. В этом странном состоянии грубые ласки приникшего к ней мужчины совсем не изнуряли ее — напротив, вливали в ее тело новые силы, зато все проклятые вопросы, которые мучили Карис весь день, теперь отступили в тень, стушевались, словно их и не было вовсе. Сейчас она была совершенно свободна. Мир словно перестал существовать, сузился до размеров тесной сумрачной комнатки в шумной и пьяной таверне. Не нужно было ничего решать, обдумывать, высчитывать; не нужно было даже заботиться о том, хорошо ли с ней этому мужчине — Карис он был совершенно безразличен. Нигде и никогда она не знала такой подлинной свободы.

Обвив ногами его бедра, царапая ногтями спину, Карис летела навстречу наивысшему блаженству. Наконец ее плоть сотрясли сладостные, почти болезненные судороги. Откинув голову на подушку, Карис закрыла глаза, упиваясь тем, как медленно тает в ней огонь наслаждения. Форин разжал объятья и со вздохом перекатился на спину. Истомленные, они долго лежали молча, затем Форин встал и отошел к огню. Карис смотрела, как он одевается.

— Пойду принесу нам выпить, — сказал он и вышел из комнаты.

Когда он ушел, Карис тоже оделась. Теперь в комнате было даже слишком жарко — огонь в очаге пылал вовсю. Карис попыталась открыть крохотное окошко, но петли заржавели и никак не поддавались.

Не дожидаясь, пока вернется Форин, она спустилась вниз по лестнице и вышла из таверны в морозную ночь.

Когда она вернулась, Вент еще спал, но Карис не хотелось ложиться рядом с ним.

Растянувшись на кушетке, она грезила о зеленоглазом рыжебородом великане.

Тарантио поднялся с рассветом и прошелся по притихшему дому, как всегда, наслаждаясь краткими минутами одиночества — Дейс еще спал. В кухне царил лютый холод, остатки вчерашнего молока замерзли в кувшине. Тарантио отрезал от каравая два толстых ломтя хлеба и унес их в гостиную. В очаге еще краснели угли. Поджарив хлеб, Тарантио густо намазал его сливочным маслом.

«Надо бы мне решить, что делать дальше», — подумал он. Кордуин не устоит перед даротами. Но куда податься? На острова? Что он там будет делать? Тарантио съел оба ломтя, но так и не утолил голод, а потому вернулся в кухню, чтобы отрезать себе еще хлеба. Каравай исчез.

Озадаченный, Тарантио направился в дальнюю половину дома и заглянул в спальню Бруна. Постель была пуста. Тем же путем Тарантио вернулся в кухню. Дверь черного хода была заперта изнутри, на окнах ставни. Тарантио отодвинул засов и распахнул дверь. Порыв ледяного ветра ударил ему в лицо, когда он шагнул в сад.

Брун, совершенно голый, сидел на деревянной скамье. Вокруг него порхали стайками птицы, садились ему на плечи, голову, руки, истово клевали протянутый им хлеб. Скамью окружала полоса зеленой травы — ни снежинки, хотя весь сад по-прежнему был укутан толстым снежным одеялом. Натянув сапоги, Тарантио пошел к Бруну. Птицы словно и не заметили его, все так же преданно порхая вокруг Бруна. Тарантио сел рядом с ним, и его вдруг омыло блаженное тепло — словно Брун, вопреки зимней стихии, излучал жар.