Марина Цветаева. Письма 1933-1936 - Марина Ивановна Цветаева

п<отому> ч<то> завтра придется сходить за маслом и молоком. (Молочная в пяти минутах). Утром, в 7 * ч<асов> спрашиваю: — Аля, ты скоро идешь? — Ответ: — Я уже ушла. (М<ожет> б<ыть> это остроумие, по мне не остро* и не умно*). Наконец — уходит, приходит, начинает мыть посуду, потом вытирать, и когда я хочу ей налить кофе: — Вы бы мне раньше налили, теперь я уже не успею — и уходит к себе в комнату. Я — ей: — Аля, но зачем же ты тогда мыла посуду? — Когда я не мо*ю, Вы тоже недовольны. — Но я еще менее довольна, когда ты уходишь без еды. Кроме того, сейчас только 8 ч<асов> 10 мин<ут>, ты же всегда уходишь в 8 ч<асов>30 мин<ут>. — А сегодня суббота. — При чем тут суббота? — (Захлопывает дверь. Я посылаю Мура открыть.) Она: — А, Вы еще не кончили? А я думала — давно. После чего, минут через десять, уходит, вместо прощания хлопнув дверью.

Вот мой ответ на голубоглазую девочку и «богиню». Да, в молочную не пошла я, п<отому> ч<то> у меня с вечера был компресс, с ватой, с клеенкой (два месяца — нарывы. А сейчас два сразу — не подмышка, а сплошная болячка, а прививки делать нельзя из-за сердца, ненадежного) — так во*т, из-за компресса пойти не могла, попросила ее. И все это — со зла, ибо знаете как я забочусь о ее здоровье и что мне этот ее уход натощак — нож в сердце. Эта сценка — весь тон наших с ней отношений, возникает по всякому поводу. С ней жить я уже больше не могу. И не буду. Если уйдет с этого места, на к<отор>ое я ее не посылала, от к<оторо>го всячески отговаривала, ибо 6 мес<яцев> уже карандаша в руки не берет, а училась 6 лет, — не говоря уж о том, что это было — убить в корне мою работу, обречь меня делать по дому — всё, целый день — всё, без смены и замены: и Мур, и рынок, и варка, и стирка, и посуда, и штопка, — всё, всё — итак, если уйдет с этого места — пусть ищет другое, я ее больше не выношу. Пусть хлопает дверью — другим, дерзит — другим, остроумничает — с другими. Но, конечно, все это только дома, с другими она мила, предупредительна, скромна, все очарованы, и только один голос: — «Какой у нее шарм!» Т. е. именно то, чего у меня никогда не было: у меня было одно: да — да, нет — нет, остальное есть от лукавого. Но людям нужна — видимость, а видимость, во всех смыслах, у нее очень приятная. Внутренности же я ее не знаю. Думаю, что в глубине она добра, а на самой глубине — равнодушна. Когда-то она любила меня, теперь она никого и ничего не любит, отношение — вкусовое: «нравится», «не нравится», «интересно» — «скучно», «приятно» — «не приятно», потому она и ладит со всеми (кроме меня!), п<отому> ч<то> людям тоже — «нравится» — «не нравится», т. е. в конце концов все равно. Этим она совершенно не в С<ергея> Я<ковлевича>, к<отор>ый, при всей своей обходительности, очень страстный человек, идейно-страстный, что* доказывает его жизнь. Моего в ней ничего, кроме словесной одаренности, но что* вся одаренность — без страсти и воли. «Talents de bonne compagnie»…[670] Может быть, если встретит сильного и во всем себе обратного человека и сделается человеком, но — между нами — такая человечность через брак или любовь, — через другого — и непременно — его — для меня не в цене. Согласны ли Вы со мной? Ведь иначе выходит, что та*к, какая-то половинка, летейская тень, жаждущая воплощения… А Сельма Лагерлёф никогда не вышедшая замуж? А — Вы? А я, пяти, пятнадцати лет? Брак и любовь личность скорее разрушают, это испытание. Так думали и Гёте и Толстой. А ранний брак (как у меня) вообще катастрофа, удар на всю жизнь[671]. Я в такое лечение не верю. Не человеком станет — через любовь, а растворится в любви, в человеке, т. е. личность окончательно исчезнет в роде и в поле. Это — обычный путь, и м<ожет> б<ыть> ей он и сужден. Тогда еще лишний раз — не моя дочь.

— О другом. Тоже ищем квартиру, и тоже понравился дом с садом, и тоже не достался (перебили другие, с деньгами), и уже мысленно взгромоздились на 6-й этаж, но зато с двумя балконами и центр<альным> отоплением, значит — чистый воздух и тепло. Переезжаем к 15-му июля, уже заплатили часть терма. Цена в год (три комнаты, коридор, кухня, ванна, отопление) — 4.500 фр<анков>, это самое дешевое что мы здесь нашли, но подъемника нет, с подъемником бы — на тысячу больше. Мне — ничего, но жалею С<ергея> Я<ковлевича>, (к<отор>ый, как из этого видите, еще здесь, и, надеюсь — надолго. Я с ужасом думаю о его отъезде: 5/18-го мая было двадцатитрехлетие нашей первой встречи — в Коктебеле, у Макса[672], а это уже — расставание на всю жизнь!).

Мурино учение идет отлично[673]. Он не только изумительно одарен, но так же трудоспособен и даже трудо-страстен, сам, с утра, чуть свет, повторяет свои уроки, его никогда не надо заставлять, скорее — отрывать. Кстати, уроки иногда готовит в лесу, забираем с собой всё и сидим на полянке. Лес от нас — 20 мин<ут>, но сто*ит проделать скучную дорогу, чтобы побыть в тишине и зелени. Это у всех моих знакомых зовется «моим безумием», а — по мне — чего естественней? Чем сидеть в комнате и слушать автомобильные гудки. Меня все судят (большинство — за спиной, шипят), а что* я такого «безумного» делаю? Разве не безумие до 15-го июля Мура держать в комнате — то школьной, то квартирной? Разве не безумие (бы) отпускать его одного на улицу, под автомобили, в драку с мальчишками, и т. д. — как делают все со своими «Мурами»? Я, честное слово, других считаю безумными, а вернее — бессовестными.

Пока я жива — ему (Муру) должно быть хорошо, а хорошо — прежде всего — жив и здоров. Вот мое, по мне, самое разумное решение, и даже не решение — мой простой инстинкт: его — сохранения. Ответьте мне на это, дорогая Анна Антоновна, п<отому> ч<то> мои проводы в школу и прогулки с ним (час утром, два — после обеда) считают сумасшествием, С<ергей> Я<ковлевич> — первый. Дайте мне сад — или хорошую, мне, замену — либо оставьте меня