Севастопольская хроника - Петр Сажин

Ни Хамадану, ни мне не было тогда ясно, почему двенадцать дивизий и три бригады противника с таким безрассудным ожесточением бросались на сильно истощенный гарнизон Одессы.

Престиж?

Объяснение было найдено лишь после войны в дневниках начальника германского генштаба генерала Гальдера. Вот что записал он 15 августа 1941 года в своем дневнике:

«Войскам, действующим в районе Днепра и у Киева, требуется в среднем 30 эшелонов в день. Чтобы добиться этого в течение 10 дней, необходимо на этот период повысить ежедневное количество отправляемых эшелонов с 16 до 22. В портах Варны и Бургаса на борту судов находится 65 тысяч тонн снабженческих грузов… Эти грузы должны быть доставлены в течение десяти дней после захвата Одессы».

Через неделю, в связи с очередным приказом Гитлера, генерал Гальдер заносит в свой «Крейгстагебух»[5]: «Румыны считают, что им удастся занять Одессу только в начале сентября. Это слишком поздно. Без Одессы мы не сможем захватить Крым».

Эта запись предваряла новую директиву Гитлера, первый пункт которой начинался словами:

«Важнейшей задачей до наступления зимы является не захват Москвы, а захват Крыма, промышленных и угольных районов на реке Донец и блокирование путей подвоза русскими нефти с Кавказа». И дальше в этой же директиве, в пункте четвертом, подчеркивается еще раз: «Захват Крымского полуострова имеет первостепенное значение для обеспечения подвоза нефти из Румынии. Всеми средствами, вплоть до ввода в бой моторизованных соединений, необходимо стремиться к быстрому форсированию Днепра и наступлению наших войск на Крым, прежде чем противнику удастся подтянуть свежие силы».

Вот почему 4-я румынская Королевская армия, подпираемая пулеметами специальных частей, отчаянно бросалась на штыки защитников Одессы.

Одесса нужна была Гитлеру как перевалочная база для снабжения группы армии «Юг». А невзятая Одесса – преграда на пути стратегических планов ставки гитлеровского верховного командования.

Не с этими, о которых сказано выше, а с весьма общими сведениями о положении в Одессе мы с Хамаданом покинули штаб флота.

Крупные звезды перемигивались в небе, когда мы оказались на улице.

Темный город лежал в настороженной тишине.

Вслушиваясь в собственные гулко звучавшие шаги, мы спускались с Нагорной части к Графской пристани, откуда катер должен доставить нас на крейсер «Красный Кавказ».

Крейсер стоял на рейде, с пристани его не было видно, как, впрочем, и другие корабли, ночь стояла типично южная, чернильно-черная. Лишь когда катер подвалил под борт крейсера, мы увидели нависший над нами высокий, темный, стальной утес.

Мы не успели освоиться на крейсере, как он уже снялся с якоря и в сопровождении «морских охотников» прошел ворота в боновом заграждении, а затем осторожно, будто ощупывая каждый свой шаг, прошел через самое опасное место – Стрелецкий рейд и пошел в узкий фарватер «Севастопольского лабиринта» – так морики называли обширные минные поля, простиравшиеся далеко на восток и на запад. Они являлись как бы щитом, прикрывавшим Главную базу с моря.

Тут нужно было держать не только ухо, но и глаз востро!

Одесса есть Одесса

…На рассвете крейсер подошел к Одессе. Город с моря обозначился еле заметной полоской. Может быть, и этой полоски не было бы видно, если б над городом не висел черный дым, подбитый снизу плотным багровым заревом пожара.

Слышались далекие, глухие громы тяжелой артиллерии.

Крейсер держался мористо, боясь стать добычей воздушных разведчиков. Ему было выгодно остаться незамеченным, чтобы выбрать лучшую позицию для обстрела противника.

Когда встало солнце, мы поднялись на мостик. Командир крейсера, капитан 2 ранга Алексей Матвеевич Гущин, предложил свой бинокль, и я увидел вместо темной и еле различимой полоски на горизонте Одессу: бывший дворец Воронцова, в палатах которого перед войной шумели одесские пионеры, знаменитую лестницу, памятник дюку Ришелье и даже золотистый отблеск солнечных лучей на крышах домов.

Обшаривая горизонт, я обнаружил, что горит не в городе, а на восточной окраине, а на город лишь наносится дым.

…В полдень крейсер встал на рейде в Аркадии.

На песчаном пляже толклись люди. У недавно построенных, сверкавших свежим настилом причалов покачивались катера. В тени деревьев прятались автомашины.

Разбрасывая брызги, один из катеров оторвался от причала и шустро полетел к крейсеру.

Нам пора было к штормтрапу.

Возвращая бинокль Гущину, я заметил, что он взволнован. Озабоченность была и на лице комиссара корабля: в воздухе появился фашистский самолет-разведчик.

Мы только успели выйти на берег, как вскоре после разведчика из-за облаков вынырнул «Хейнкель-111» и стремительно кинулся к крейсеру…

Я не знаю, о чем думал в этот момент Александр Хамадан, по его непроницаемому лицу и умению держать себя в самых сложных обстоятельствах ничего понять нельзя было, но у меня, должен признаться, сердце зашлось, когда фашистский самолет, набрав высоту, пошел в пике на «Красный Кавказ».

В голове вихрем пронеслась мысль: «Неужели сейчас случится это?» Под «этим» я подразумевал поражение корабля, стройного, огромного, отлично вооруженного всеми современными средствами для защиты и нападения.

А корабль был действительно огромен, как айсберг: сотни людей у могучих механизмов находились под водой, в его стальном корпусе, и сотни действовали на палубе у зенитных орудий и башнях главного калибра, у дальномеров, в боевой рубке, на сигнальных постах…

Когда я открыл глаза, то готов был закричать от восторга: молодец Гущин! – крейсер гордо шел по морю, ведя огонь из зенитных автоматов, а фашистский самолет уносил «ноги» из обстреливаемого пространства.

Мы еще постояли на мелкозернистом и светлом песке прекрасного аркадийского пляжа, пока «Красный Кавказ», удаляясь, – ему предстоял бой с противником – не скрылся с глаз.

Западная окраина Одессы не выглядела пострадавшей от артиллерийских обстрелов и бомбежек, и поэтому мы с некоторым сомнением подумали о точности тех сведений, которыми нас снабдили в штабе да и журналистская среда Севастополя.

Но когда машина очутилась на городских улицах, шоферу все чаще и чаще приходилось крутить баранку, чтобы не угодить в воронки или не наткнуться на загнутый взрывной волной трамвайный рельс.

Жалкими выглядели цветники и кустарники – они давно уже не имели влаги. Листья каштанов гремели, как железные. Жухли кусты роз…

…Нам нужно было попасть на улицу Дидрихсона, где помещался штаб Одесского оборонительного района. Хамадан надеялся добыть там машину и, не задерживаясь, проехать в штаб Чапаевской дивизии к генералу Ивану Ефимовичу Петрову. Мне полагалось «доложиться» либо самому командующему Одесским оборонительным районом контр-адмиралу Гавриилу Жукову, либо члену военного совета, бригадному комиссару Илье Ильичу Азарову, а потом податься то ли в полк морской пехоты, то ли на одну из береговых батарей.

Мы долго ехали. Над городом за это время два раза прошлись со свистом почти над крышами фашистские самолеты, и наш путь то и дело преграждался разрушенными домами, сломанными деревьями, оборванными и спутанными проводами.

Шофер гонял машину в длинные объезды, ругал на чем свет стоит «зараз» фашистов.

На одной из площадей толпилось много народу. Приглядевшись, я заметил, что тут были преимущественно пожилые мужчины и даже несколько дряхлых стариков.

– Что они тут делают? – спросил я.

Краснофлотец шофер, одессит по происхождению, вопросительно посмотрел на меня:

– Вы о них? – Он снял руки с баранки и указал на толпу.

Я кивнул.

– Шо они делають?

Я еще раз кивнул.

– Вы в первый раз в Одессе?

– В прошлом году проездом в Кишинев ночевал в «Лондонской» гостинице.

– Одесса есть Одесса! – глубокомысленно сказал он, все еще не возвращая своих рук к баранке. – Вы хочете знать, шо они тут дедають? Курять, спорять, командують армиями! Это ж все – нафталин, им скучно дома сам на сам сидеть, вот они и приходють сюда. Тут командование карту им повесило с флажками… Иногда приходить с политотдела человек и разъясняеть положение на фронте, флажки передвигаеть. Они ему вопросы, он им ответы. Ну вот так и живуть!..

Он прервал свой затянувшийся монолог и не без подчеркнутого артистизма, как истый одессит, быстро и красиво подхватил баранку.

Это было сделано вовремя, ибо, опоздай он, наша старенькая и потрепанная «эмочка» врезалась бы в афишную тумбу.

Я много слышал анекдотов об Одессе, но впервые увидел, что одессит действительно не может вести разговор без рук.

Про итальянцев говорят так: «Если итальянец не поговорит вечером о политике, он ляжет спать голодным». А сами одесситы шутят о себе: «Если одесситу связать руки, он не сможет говорить».