Лёха - Николай Берг

Нет, к немцам Лёха не питал какой‑то животной ненависти, он прекрасно понимал, что у тех своя правда. Они действительно считают эту землю — уже своей. И все что на этой земле есть — где только встал их кованый сапог — тоже уже было их имуществом. Так рассуждает любой вор и бандит. Хоть благородные пираты и легендарные викинги, хоть всякая шушера подзаборная. Гопник тоже считает айфон в руке у проходящего ботана — своим. Это как раз нормально. Если смотреть с точки зрения гопника. Но вот если встать на противоположную точку зрения — того, кто этот айфон купил на заработанные деньги — поведение гопников как‑то теряет блеск и лоск. То, что увидел за последние дни Лёха, почему‑то четко прописало светлых европейцев–культуртрегеров именно в слой бандитов. Этакие культурные гопы, которые очень хорошо подготовились к гоп–стопу. И с какой стати ставить этим гопам памятники? Потому что они солдаты? А что такое солдат? Чем европеец–викинг, таскавшийся по Европе, чтобы порубить голов и награбить вещей отличался от гитлеровских зольдат? Да ничем ровно. Банальный бандит, только немцы в составе особо крупной банды. С танками и артиллерией. И теперь и Лёхе придется с этими бандитами махаться — потому как попал лицом к лицу и деваться ему некуда.

Остался бы в деревне, была такая мысль, и любовница очень соблазняла, да почему‑то стоял перед глазами, виденный несколько лет тому назад жуткий фильм. Где как раз почти такую же деревню уничтожали со всеми жителями. Фильм был настолько реалистичным, что сейчас‑то Лёха мог себе признаться — он банально побоялся остаться. Лучше уж с мужиками. Это показалось безопаснее, чем вот так вот — жить без защиты и ждать, когда за тобой придут. Кино‑то было на реальных событиях основано, несколько сотен деревень вот так — с жителями вместе — спалили цивилизованные европейцы. И теперь фильм этот сильно действовал на нервы еще и тем, что выходило — удрал он из деревни, бросил ее без защиты. То‑то и Семёнов был в то утро хмурым и Петров тоже. И то и другое было плохо и, поди пойми, что хужее.

— Чего задумался, детина, чего ты голову склонил — мягко, по–южному выговаривая букву «Г» спросил заинтересовавшийся Середа. Он уже смотал с руки грязные тряпки и теперь подошел к учившим Лёху, чтобы те помогли с перевязкой.

Лёха в двух словах выдал то, что подумал. Ну не стал говорить про айфоны, не упомянул про сосиски с пивом, а так, вообще. К его удивлению ни артиллерист, ни оба пехотинца не стали обзывать его дураком и спорить. Согласились сразу, только Середа еще и добавил:

— В Одессе когда гостил, слыхал там всякие шуточки, похожее попалось, диалог такой двух местных.

— Расскажи — попросил Лёха.

— Да первый субчик говорит: «О, Сёма, глянь какой у меня клевый спинжак!» А Сэмэн ему отвечает: «Клевый клифт! Токо в ём шо‑то шевелится!» Тогда первый пугается и спрашивает: «Шо, шо шэвелиця?» Второй заявляет: «В твой клифт какой‑то фраер залез!» Тогда первый горестно вопит: «Не, ну шо за люди? Эй, ты, фраерок, а ну быро вылазий с моего спинжака!» То же, в общем. Шо мое — то мое, а шо твое — то тоже мое. Старое бандюгановское присловье.

— Так для того и воюют. Иначе, зачем воевать‑то? Тут вон, какие расходы. Понятно, что раз начали войну, то рассчитывают окупить все это. Иначе и войны бы не было — заметил Семёнов.

— Просто нам в нашем времени, ну то есть в городе — спешно исправил свой ляп Лёха — многие всякие умные рассуждали, что там всякая воинская честь и вроде как уважать врага надо, потому, что он исполняет так же воинский долг, а если что делает, то ведь по приказу…

— Эти городские… Шибко грамотные. Все знают, и что булка растет на деревьях и что война благородное дело. Нас бы этот Фриц, который Карл безо всякого приказа бы пострелял. И благородсьтво воинское, угу — безоружных стрелять. Много у вас в городах дармоедов, которые ничерта делать не умеют, только болтают, а жрать хотят сладко и вкусно. Умники. Книжки оне читали, как же. Потому их должно кормить, а работать должны другие. А как война — так их дядя должон защищать, а оне сразу выковыриваться. Видел я кувырянных, оченно в тыл рвались — а здоровые мужики, вполне бы тут пригодились. Одного такого из вагона выпихивают вместе с чемоданами, а он вопит: «Товарищи, я очень нужен нам!'

— Ладно тебе, я вот тоже городской — примиряюще сказал Середа. А потом поинтересовался:

— Ведь вот соврал, небось, для красивого словца? Про этого эвакуированного? Ужель сам видел?

— Ну не сам. Но старшина говорил, что своими ушами слыхал. Люди ж разные — одни добровольно на фронт, страну защищать, другие в самое пекло войны кинулись — в жаркий Ташкент. У нас в военкомате такая очередища была. Из добровольцев, на фронт. А тут встречь им — здоровенные мужики спасаются, кувыренные.

Лёха немного удивился, потому как в его среде служить в армии было лоховством, а уж самому напрашиваться на войну тем более. Но говорить это не стал. Не к месту и не стоит. К тому же Середе так никто и не сказал, что Лёха вообще‑то и не писарь вовсе и не из летной части, а вообще пришлый потомок.

Разговор как‑то сам собой увял, мужчины занялись раной артиллериста. Из любопытства и Лёха нос сунул. И ему не понравилось, что он увидел — кисть у Середы вспухла, была красной, отекшей с дырой посередине и эта дыра в отличие от ранее виденных фильмов не зияла насквозь, но понятно было с первого взгляда, что — сквозная. Края дырки вздулись и расщеперились в стороны.

— Промыть бы надо — невозмутимо сказал Середа.

— Можно помочиться — предложил Семёнов.

Лёха удивился, но артиллерист в отличие от него никаких отрицательных эмоций не проявил, не оскорбился. Видно было, что он такой способ дезинфекции знает.

— Тут в аптечке марганцовка нашлась, давай пока ею. А края йодом помажем.

— Ишь ты, прям как в аптеке! — отозвался Семёнов.

— Гноя нет. Хорошо — веско сказал Жанаев. Он опять попыхивал папироской, вид у него был довольный.

— Пальцы плохо сгибаются — поморщившись от боли, пожаловался артиллерист.

— Хорошо еще, что вообще гнутся — резонно возразил Семёнов.

А Лёхе вдруг пришло в голову странное сравнение, сначала неясное, невнятное, но чем дальше, тем контуры становились четче и наконец мысль выкристаллизовалась. Глядя на деловито возившихся с раной товарищей, потомок подумал, что его компаньоны к войне относятся, как к тяжелой, грязной, утомительной, но, увы — необходимой работе. Вот как на даче говно из сортира вычерпывать. Радости никакой, но делать надо, потому что иначе нельзя. А вот увиденные им немцы производили совсем другое впечатление. Не то, чтобы они выглядели туристами — экстремалами, но что‑то в них было противоположное от красноармейцев, для многих из них война явно была чем‑то вроде спорта. Большим Приключением в жизни. Им на войне было весело. По коже Лёхи морозом продрало, когда он вспомнил увиденную словно бы давным–давно, а на самом деле — всего‑то позавчера сценку, когда его тезку товарищ пытался поставить на ноги, а тот, другой Лёшка, обессилел и встать не мог. Так вот потомка больше всего потрясло выражение лиц пары немцев, ждавших окончательного результата. На их молодых физиономиях не было ни ненависти, ни презрения, ни сочувствия. Никаких подходивших к происходящему человеческих чувств. Только интерес, любопытство какое‑то — тут Лёхе в голову почему‑то пришло в голову слово «энтомологический интерес». Наверное, в телепередаче про жучков каких‑то от Дискавери. Причем это Лёху и ужаснуло больше всего. Если бы немцы корчили страшные рожи, скрипели от лютости зубами и потрясали пистолетами и кинжалами — было бы как‑то понятнее. Человечнее что ли. А так словно в телевизоре на букашку смотрят. Даже не на спортивные состязания — нет азарта, просто любопытство — поднимется эта таракашка на ноги или нет. И так же спокойно пристрелили. Молодого раненого парня по имени Лёшка.

От этого вспомнившегося потомку как‑то подурнело, замутило. Глянул на разукрашенную щедро йодом ладонь артиллериста — еще хуже стало.

— Зря так много льете — кожа потом лоскутами отвалится, жжет же йод‑то — проглатывая дурноту, сказал Лёха.

— Это ничего, главное, чтобы не загноилось, тут у нас клиник нету — отозвался бледный Середа. Все‑таки разбередили ему рану, а она была не ссадинкой, как ни крути.

Тут в голову потомку пришло, что вообще‑то опять все собрались в кучу, и никто на часах не стоит. Потому он, как и положено уже взрослому мальчику, тем более не занятому ничем полезным, взял карабин, не без натуги вставил туда обойму, клацнул затвором (трое покосились на его действия не без опаски) и, пояснив, что посторожит, пока они тут это, отправился на свой первый в жизни караул.

Начало получилось не слишком удачным. Лёха прекрасно понимал, что он должен засесть так, чтобы увидеть непрошеных гостей, а они, чтобы его не заметили. В конце концов, даже в тех же танчиках отлично было показано — важно заметить врага первым. И маскировка там была важной фичей, Лёха в этом быстро убедился и всегда старался замаскировать свой танк. Но, то в игре. На деле получалось как‑то нескладно — если хорошо получалось спрятаться в этих дурацких кустах, то нифига было не видно, а если видно — получался и сам как на витрине. В конце концов, изрядно побродив, нашел примятое место, явно лежал кто‑то из своих — не бурят, так дояр. Прилег и обнаружил, что снизу в кустах листьев меньше и потому по–над травой видать достаточно далеко. Осторожно отмахиваясь от свирепых комаров, менеджер пообвыкся к месту, пообжился. Уверенная тяжесть карабина, его продуманность и странное ощущение силы и мощи в своих руках приободрили. Когда совсем недавно Лёха припрятал в карман сиявшие золотом патрончики из вскрытого цинка, сделал он это из сугубого мальчишества, просто понравились блестючие цацки, если уж честно. Сейчас он поймал себя на мысли о том, что думает об оружии и патронах иначе. Патроны были консервированной смертью, а трофейная винтовка таким же символом власти и силы, как царский скипетр. Странное это было чувство, непривычное, пугающее, но почему‑то приятное.