Незримый рой. Заметки и очерки об отечественной литературе - Сергей Маркович Гандлевский

Кто мог любить так страстно,

Как я любил тебя?

Но я вздыхал напрасно,

Томил, крушил себя.

И т. д.

Можно предположить, что искусство не столько производное от чувств, сколько самостоятельное параллельное чувство, даже страсть. О чем в своей приподнятой манере и написал Борис Пастернак (цикл так и называется – “Художник”):

Он на это мебель стопит,

Дружбу, разум, совесть, быт.

На столе стакан не допит,

Век не дожит, свет забыт.

Этому болеутоляющему и замещающему свойству поэзии посвящен шедевр Баратынского, любимого поэта Бродского:

Болящий дух врачует песнопенье.

Гармонии таинственная власть

Тяжелое искупит заблужденье

И укротит бунтующую страсть.

Душа певца, согласно излитая,

Разрешена от всех своих скорбей;

И чистоту поэзия святая

И мир отдаст причастнице своей.

Почти повсеместный и постоянный триумф посредственности настраивает на невеселый лад. И участь Бродского – отрадное исключение из правила: она не только трагична, но и победоносна.

2022

Комментарий к фотоснимкам

В апреле 1995 года мы с Тимуром Кибировым были в Нью-Йорке, и нас поселили у себя Петр и Эля Вайль, хотя они вовсе не роскошествовали, а снимали небольшую двухкомнатную квартиру на северной оконечности Манхэттена.

Вообще заботливый хозяин, Петр тогда превзошел себя: он как раз собирался переезжать в пражское отделение радио “Свобода”, прощался с любимым Нью-Йорком, а заодно и нам с Тимуром показывал товар лицом. Было на редкость непринужденно, интересно, весело.

Вайль, как и многие, боготворил Иосифа Бродского и решил сделать нам сюрприз – познакомить со своим кумиром.

Разумеется, я был осведомлен о подлинности и масштабе дарования Бродского, многие стихи любил и некоторые местами знал наизусть, но известие о предстоящем свидании не вызвало во мне однозначной радости, видимо по двум причинам.

Вокруг Бродского царила непоэтическая, на мой вкус, атмосфера субординации. Вообще, внушать трепет – особый талант: скажем, Ахматова его внушала, а Заболоцкий – вряд ли, хотя, по мне, его поэтические заслуги, мягко говоря, не меньше. Так что небожительство Бродского не располагало к личному знакомству.

Было еще одно “против”. Границы открылись, соотечественники стали разъезжать по миру, и литераторы, возвращаясь из Америки, случалось, говорили с деланой небрежностью: “Видел Иосифа” – и в подтверждение приводили какое‐либо высказывание мэтра. Вот и я, получается, туда же…

Но, скорей всего, волнение от слов Вайля о предстоящей встрече с прославленным поэтом и изгнанником я испытал – врать не стану.

Твердо помню, что накануне свидания я дал себе зарок не идти на поводу у вежливости: не смеяться, если будет не смешно, не проявлять показного интереса, если будет неинтересно, и т. п. Сейчас немного неловко признаваться в такой не по возрасту подростковой бдительности.

Когда я собирался в Америку, главный редактор “Иностранной литературы” Алексей Николаевич Словесный вручил мне чуть ли не годовой комплект журнала на случай встречи с нобелевским лауреатом и членом Международного совета при “Иностранке”. Это несколько избавляло предстоящую аудиенцию от привкуса паломничества, придавая ей командировочную сухость.

Кафе, по‐моему, называлось “Мона Лиза” и находилось в Гринвич-Виллидже, а нас было четверо: Вайль, Кибиров, Вова Радунский (художник и тогда еще наш с Тимуром совсем шапочный знакомый, но уже добрый знакомый Иосифа Бродского) и я. Фотоснимки этих посиделок сделаны Вайлем и Радунским – я там будто аршин проглотил от подчеркнутой независимости. (Трех из пяти участников того четвертьвековой давности ланча уже нет на свете!)

Собственно момент появления Бродского я запамятовал, но вот же он – через стол, и мы впятером пьем кофе, курим, кто курит, и пробуем разговаривать. Мне проще, поскольку я – эмиссар журнала и при содействии Петра Вайля, почетного автора “Иностранной литературы”, спрашиваю мнения и совета Бродского, что есть стоящего в текущей американской литературе для перевода и публикации. Следы этого худсовета – написанные рукой Бродского названия рекомендованных книг – целы в моем старом блокноте.

Встреча подтвердила легенды о Бродском: отличную разговорную реакцию, остроумие, дар каламбура. Накануне мы с Вайлем и Кибировым были в гостях, где опьянение части присутствующих вылилось в имперский галдеж (кстати, по поводу Украины!).

– Это у них державю, – тотчас сказал Бродский.

И вторая легенда – о широкой известности – тоже нашла подтверждение. Несколько раз раздавался оклик: “Joseph!”, и люди подходили засвидетельствовать почтение.

Минут через сорок пробил час мужского поединка за оплату счета: как ни упорствовал в щедрости Вайль, Бродский остался непреклонен. Так что не раз с тех пор я говорил, что Иосиф Бродский оплатил мой кофе.

Внезапно подтвердилась и третья легенда – личный магнетизм.

Замечено, что на нейтральной полосе между сном и бодрствованием самоконтроль на мгновение отключается и человек погружается в сон; так и здесь – знаменитые чары застали меня врасплох. Вполне допускаю, что Бродский почувствовал чье‐то сопротивление и дополнительно выпустил луч-другой шарма в сторону собеседников – словно красавица, которая не успокоится, пока не убедится, вполне, впрочем, бескорыстно, что вскружила головы всем мужчинам в компании.

Во всяком случае, никто не тянул меня за язык, когда уже снаружи, загрузив номера “Иностранки” в багажник машины Бродского, я сказал напоследок: “Спасибо, с вами очень легко”.

– Надеюсь, – ответил он.

Кибиров надписал Иосифу Александровичу книгу, а у меня тогда при себе ничего не было. Вероятно, поэтому какое‐то время спустя через Вайля Бродский предложил посодействовать в издании моих стихотворений (в “Ардисе”? в “Эрмитаже”?). Но я с благодарностью отказался, потому что уже имел договоренность с “Пушкинским фондом”.

И в свой черед моя снабженная постыдно чопорной надписью книжка была, как и оговаривалось, послана на адрес издательства Farrar, Straus, and Giroux с уточнением на конверте: “for Joseph Brodsky”, но в живых Иосифа Бродского не застала.

2021

“Чужой по языку и с виду…”

В 1993 году Александру Сопровскому исполнилось бы сорок. Мы дружили двадцать лет. Периоды охлаждения неизбежны за время такого долгого знакомства. Когда это случалось и привязанность и раскаяние давали о себе знать, я утешал себя тем, что непременно скажу где‐нибудь при большом стечении народа заздравную речь к его сорокалетию. Сегодня и повод другой, и слова другие.

Сопровский был очень цельным, всегда верным себе и чрезвычайно разнообразным человеком. Именно его разнообразие сбивало с толку при поверхностном знакомстве. Торжественный – иногда до смешного – поэт, считали одни. Безобразник, уверяли другие. Одержимый антисоветчик, настаивали третьи. Виртуоз-эрудит, говорили четвертые. Не по возрасту застенчивый мужчина, бука, решали пятые.