За свои слова ответишь - Андрей Воронин

Лысый санитар выпятил толстую, мокрую от слюны губу, почти коснувшись ею кончика носа.

– Сейчас надо, уже страдает, – гримасничая, как огромная жаба, произнес он, пытаясь через плечо Грязнова заглянуть в камеру.

– А я думаю, подождать надо.

– Нет, не надо, а то окочурится. Вон как его скрутило, вон как ломает. Сейчас по стене поползет червяком…

– Комбат лежал в углу, свернувшись, как говорится, в бараний рог, заплетя ногу за ногу, поджав их к груди и обхватив колени руками. Все его тело тряслось, голова билась о стену.

– Точно, ломает, – философски заметил Грязнов, опуская руку в карман куртки. – Что ж, тогда вколи.

Дрожащими руками Хер Голова принял ампулу.

– А шприц у тебя есть?

– Есть, есть, а то как же. В прошлый раз иголка сломалась.

– Как сломалась? – буркнул Грязнов.

– Ну не сломалась, согнулась. Вены у него уже поуходили, я, наверное, в кость ткнул.

– Смотри мне, Хер Голова, а то твою башку откручу.

– Не надо, не надо, что вы!

– Смотри, чтобы все было тихо. Он уже на тебя не бросается?

– Да нет, он мне руки лизать готов, совсем стал ручным, как та собака.

– Это хорошо, это очень хорошо. А такой был сильный, такой резкий, но я его обломал, – чувство собственного достоинства, чувство превосходства буквально распирало Валерия Грязнова.

Он раздувался, как жаба на кочке. Он шел по коридору с высоко поднятой головой, словно на параде перед строем, словно вот-вот ему должны вручить орден за подвиги на поле брани.

А Хер Голова на этот раз, слыша, что Грязнов ушел, решил и себя не обделить, не со дна собрать капельки, а уколоть себе почти на четверть шприца.

"Но вначале надо сделать укол этому счастливчику.

Это ж целое состояние Грязнов на него перевел. Можно было бы продать, столько денег ухлопали!"

Хер Голова, как ни пытался, так и не смог сосчитать, сколько денег можно было выручить за все те ампулы с очень дорогим наркотиком, который он извел на мужика по фамилии Рублев и по кличке Комбат, ведь именно так иногда называл его Валерий Грязнов. Да и сам опустившийся, исколотый наркоман время от времени произносил, как какой-то загадочный пароль, слово «Комбат».

– Ну, Комбат, – произнес Хер Голова, я тебе дозу двину.

Комбат задрожал, на потрескавшихся губах появилась растерянная загадочная улыбка.

– Да, да, родной, давай же, давай… Давно жду.

– Много не вколю, – прошептал Хер Голова, – не ты один дозу хочешь.

– Очень хочу! – даже не сказал, а промычал Комбат. – Очень хочу!

Хер Голова распаковал шприц, обломил головку ампулы и, сладострастно сунув иглу в маленькое отверстие, начал втягивать наркотик в шприц. Он делал это так медленно, так осторожно, словно каждая капелька, каждый грамм были для него дороже жизни.

– Давай-ка сюда лапу.

Жгут туго перетянул предплечье. Колоть уже фактически было некуда, сгибы рук стали темные – сплошные синяки.

– Ну где тут твои вены? – ощупывая руку, бормотал Хер Голова. – Ну сжимай, сжимай!

Комбат принялся сжимать пальцы. Вены тем не менее не появлялись.

– Скорее сжимай, сильнее, а то все высохнет!

Но все попытки оказались безуспешными, тогда санитар принялся тыкать иглой, пороть куда ни попадя.

Наконец ему показалось, что он нашел вену. И действительно, руки санитара не ошиблись, он не промахнулся, и игла оказалась в вене, об этом засвидетельствовала кровь, поступившая в шприц.

– Ну вот, слава Богу, – очень медленно, но в то же время проворно санитар сделал инъекцию.

Комбат сел, прижавшись спиной к шершавому бетону, и задрожал Лицо было довольным, глаза – прикрытыми.

– Открой глаза, а то еще сдохнешь тут, буду я за тебя потом отвечать. Грязнов этого мне не простит.

– Хороший человек Грязнов, очень хороший, – прошептал Комбат.

– Да сволочь этот Грязнов, ублюдок, – прошептал Хер Голова.

– Сам ты такой.

– Если скажешь на меня что-нибудь плохое, больше укольчики делать не стану, ясно?

– Так точно! Ты хороший, хороший, добрый, – как ребенку или собаке, говорил Комбат.

– Ну побалдей немного, а я пошел.

Со жгутом в руке Хер Голова покинул камеру, надежно закрыл дверь, спрятал ручку в карман. О том, что заключенный убежать отсюда не сможет, да и не захочет, Хер Голова был уверен. Да и кто же это станет убегать, если ему по три раза в день дают наркотики? Кто же это от такого счастья откажется?

Хер Голова зашел в свою комнатку, где в металлических шкафчиках висела всякая одежда, устроился там за закрытой дверью и сделал себе инъекцию. На стене был телефон, старый, черный, по этому телефону куда-либо позвонить было невозможно, телефон был внутренний, на диске даже не имелось номеров.

Марат Иванович в это время расхаживал по своему кабинету, иногда останавливаясь у окна и глядя в парк – туда, где прогуливались психи, которых вывели на улицу санитары. Психи ходили под деревьями в серых больничных халатах, вялые и умиротворенные. Они смотрели на деревья, на небо в прозрачных белых облаках, боясь приближаться к санитарам, у каждого из которых на поясе поблескивала дубинка-электрошокер.

Марат Иванович подошел к умывальнику и принялся тщательно, как это делают хирурги, мыть руки. Лишь после того как руки были вымыты, он вызвал по телефону к себе в кабинет Катю. Та появилась минуты через две.

– Что-то ты давно не заходишь. Катя? – сказал Марат Иванович.

– Надоело все, – произнесла девушка.

– Что значит надоело, дорогая? Ты неплохо зарабатываешь, все идет как положено вроде.

– Да уж, как положено– сказала Катя, ожидая, когда хозяин кабинета разрешит ей сесть или хотя бы предложит.

Хазаров это понял.

– Ты присаживайся, присаживайся. Может, кофе выпьешь?

– Не хочу я кофе.

– Тогда чаю?

– И чаю не хочу.

– А чего же ты хочешь?

– Марат Иванович, отпустите меня.

– Ну вот видишь, я так и знал, что ты именно с этого начнешь. И куда же ты уйдешь? В стране кризис, врачи везде бастуют. Вот вчера по телевизору показывали, и во Владимире, и на Дальнем Востоке и в Новосибирске врачи вышли на забастовку. На Дальнем Востоке даже «Скорая помощь» не работает, а ты хочешь уйти. Место у тебя, я понимаю, не очень, но большинство врачей радовались бы и такому месту.

Зарплата у тебя регулярная, да еще в конвертируемой валюте. Надеюсь, на это у тебя жалоб нет?

– Нет, Марат Иванович, на зарплату я не жалуюсь, зарплата хорошая. Во многих институтах и директора такую не получают.

– Вот видишь, а ты собираешься уйти. Разве так можно, Катя! Мы же с тобой уже не первый день работаем. Ты, кстати, сама согласилась.

Девушка вытащила из кармана халата крахмальный платок и принялась вытирать вспотевшие ладони. Она волновалась.

Марат Иванович смотрел на нее с чувством превосходства, понимал, что и на этот раз смог уговорить Катю не делать опрометчивых шагов и пока повременить с уходом.

– А знаешь, дорогая, со временем здесь в клинике будет большое дело. Ты станешь зарабатывать еще больше.

– А зачем мне деньги, – вдруг сказала Катя, – ведь я без вашего ведома даже уехать никуда не могу, сижу в клинике, словно в тюрьме.

– Работа у нас такая. Понимаешь, Катерина, мы, можно сказать, на осадном положении. Многие желают, чтобы нас не было, а вот нам остановиться ну никак нельзя. Никак, понимаешь?

– Понимаю, – невнятно пробормотала Катя.

И Марат Иванович понял, что самое время не просто предложить кофе, а сварить, налить девушке чашечку, поговорить еще более душевно, и тогда она, может быть, растает и согласится продолжить работу. А расставаться с ней Хазарову не хотелось, ведь Катя в клинике была незаменимым человеком. Немногословная, исполнительная, никогда не лезет не в свои дела, а делает лишь то, что необходимо.

«Ну да, не сложились у нее как-то отношения с Грязновым, ну так ведь и я Грязнова недолюбливаю. Слишком уж гнусный тип Валера.» Но без таких, как понимал Хазаров, тоже нельзя. Тем более вот и сейчас Грязнов затеял новую операцию с детьми и уже собрал дюжину на специально отведенной территории за высоким забором, тщательно охраняемой.

– Знаете, Марат Иванович, почему я хочу уйти из клиники?

– Ну скажи, голубушка, – Хазаров говорил так, как любящий отец говорит с молоденькой дочерью.

– Мне страшно.

– Страшно? – улыбнулся Хазаров.

– Да, очень страшно.

– И чего же ты боишься, Катерина?

– Всего боюсь: Грязнова боюсь, психов боюсь.

– Зачем ты так говоришь – психов? Это больные люди, душевнобольные, Катя.

– Я даже себя боюсь.

– Ты просто перенервничала, волнуешься. Вот уедет Шнайдер, и тогда, пожалуйста, дам тебе отпуск, и не двадцать четыре рабочих дня, а месяца полтора. Даже, если пожелаешь, куплю тебе путевку куда-нибудь в теплые края.

Можешь поехать в Турцию, в Тунис, в Египет или куда-нибудь на острова. Представляешь, пальмы, синее-синее море, чайки белые… В общем, красота такая, что, как говорится, и за деньги не купишь.