Обезьяны - Уилл Селф

Тони начал было сортировать наброски, из любопытства и союзнического долга, но по мере роста кипы странно-ироничных изображений города в виде тропической рощи его критическая жилка напоминала о себе все настойчивее. Чем больше рисунков просматривал Тони, тем больше убеждался, что эти наброски куда сильнее, куда лучше выставленных у Джорджа картин. Несколько карандашных линий сделали то, чего не сумели многие ведра масляной краски;[101] изображенный Саймоном причудливый, искаженный мир, которым правят люди, гораздо ярче показывал, в каком состоянии пребывает современный шимпанзе.

Подумав, что было бы, попади эти рисунки к какому-нибудь другому шимпанзе, который ради красного жеста не остановится ни перед чем, Тони поежился и мрачно зарычал. По меньшей мере такой воображаемый шимпанзе мог бы опубликовать их как иллюстрацию глубины психического нездоровья художника и тем самым нанести непоправимый ущерб не только репутации Саймона, но искусству в целом. Что же делать? Тони, продолжая ухать себе под нос, вылез из-за стола и зачетверенькал кругами по квартире. На кухне он нашел пакет и набил его наименее грязными из разбросанных по полу футболок. Заметив в одном из ящиков брюки, Тони на миг задумался, но затем решил: вероятность того, что у Саймона возникнет желание спариваться в столь экзотическом обличье, стремится к нулю, а стало быть, брать незачем.

Завершив печальный процесс сбора вещей, Тони поплелся было прочь, но понял, что не может так просто оставить рисунки, на которых мир шимпанзе превращается в мир людей. Несколько раз он пытался закрыть за собой дверь, но едва брался за ключ, бумаги на столе словно бы взвывали, как стая разгневанных бабуинов. В конце концов Тони прочетверенькал обратно и снова стал внимательно разглядывать наброски. Краем глаза он заметил в углу комнаты, у запыленного радиатора, чертежный тубус и прежде, чем успел осознать, что делает, схватил его задней лапой, а передними свернул рисунки в трубку и поместил их туда.

Под горой набросков обнаружились три баночки с прописанными Саймону таблетками. Тони поднес их одну за другой к глазам и изучил этикетки. На одной значилось «Прозак, 50 мг ежедневно», на другой «Диазепам, 20 мг по необходимости», на третьей нечто незнакомое — «Калмпоз», пятимиллиграммовые розовые кругляшки. Эти последние Тони спустил в унитаз, а прозак и диазепам прихватил с собой — с первым отлично идет «белая голубка», а второе отлично помогает от последствий первых двух, к тому же Саймону в его текущем состоянии они не понадобятся.

Длинный и низкий «вольво» седьмой серии взурчал вверх по пандусу и остановился у входных дверей больницы «Чаринг-Кросс». Из его анальной трубы вырывались жирные клубы черного дыма, загрязняя кусок неба, который угораздило спуститься слишком низко к земле. Вел машину Прыгун, держась за рулевое колесо по всем правилам — две лапы на без десяти минут три, две лапы на двадцать минут девятого. На его хитрой морде играла натянутая улыбка, необычная в двух отношениях — во-первых, она была совершенно искренней (еще бы, его планы на всех парах спешили к реализации), во-вторых, совершенно лживой.

Из-за правого плеча до Прыгуна донесся какой-то шум, но он и не поворачиваясь понял, что это Зак Буснер и его новый гость покидают больницу.

— «ХуууууГрааа»! Что же, Уотли, Джейн, счастливо оставаться. — Буснер стоял у дверей на задних лапах, левой передней крепко держа своего нового подопечного, а правой передней отбиваясь от назойливых молодых врачей, которые, несмотря на поздний час, сгорали от желания почистить высокоученую знаменитость.

— «ХуууууГраааа» Буснер. Я хотел бы пожелать вам удачи с мистером Дайксом, хотя, должен призначиться, боюсь «грррннн», что одной удачи вам не хватит…

— «Хууууу» что это вы такое имеете в виду, хотел бы я знать? — Буснер жестикулировал сдержанно, но заключенная в знаках угроза была видна невооруженным глазом. Уотли немедленно отступил и повернулся к Буснеру задницей.

— Ничего! «Хуууу» правда, правда совершенно ничего.

— Ну, тогда ладно. Итак, Джейн, я ухну тебе утречком. Как я уже жестикулировал, ты внесла совершенно неоценимый вклад в изучение болезни мистера Дайкса как с чисто клинической точки зрения, так и с научной.

— «Чапп-чапп» благодарю вас, Ваша Анальная Лучезарность, Ваша Несравненная Звездадность…

— Джейн, ради Вожака. Дай я поцелую твою задницу… — Буснер на прощание чмокнул миниатюрную самку в ее не менее миниатюрную седалищную мозоль, коротенько побарабанил по оранжевому пластиковому ящику, который не давал сломанной больничной двери закрыться, а затем повел Саймона — тот был так ошарашен дневным светом, беготней шимпанзе и перспективой пусть ограниченной, но свободы, что и не думал поднимать лапы, — к машине. Открыв заднюю дверь, Буснер запихнул Саймона в салон, захлопнул дверь, встал на дыбы, перепрыгнул через крышу «вольво», побарабанил по ней, еще раз ухнул провожающим и наконец запрыгнул через окно на переднее пассажирское сиденье.

Все присутствовавшие шимпанзе, как один, громко заухали, и «вольво» отправился восвояси, но путешествие длилось недолго, так как пробка начиналась прямо на Фулем-Пэлес-Роуд. Было уже полпятого, час пик (который длился, конечно, не час, а целых четыре, и на пике находились в основном эмоции застрявших на дорогах водителей) в самом разгаре.

— «Уч-уч» Прыгун, ты не можешь как-нибудь объехать это черт знает что «хуууу»? — спросил научного ассистента выдающийся натурфилософ. Несмотря на чистку с Саймоном, в шерсти у него до сих пор хранилось изрядное количество художнического дерьма, и, махая пальцами Прыгуну, он старался высвободить из-под подбородка особенно назойливый катышек.

— «Уч-уч» вожак, боюсь, ничего не смогу придумать — все из-за Хаммерсмитской развязки, можно попытаться улизнуть по Лилли-Роуд, но, честно показывая, мы потратим там ровно столько же времени, сколько здесь.

Буснер повернулся назад, проверить, как его долгожданная новая, необыкновенная симптоматика справляется с первыми минутами свободы; он даже подумал, не спросить ли у Саймона совета насчет объезда, — в конце концов, его самка живет неподалеку, он должен, по идее, неплохо здесь ориентироваться. Но морда Саймона словно приклеилась к стеклу, равно как и передние лапы, на манер бинокля прижатые к глазницам.

— Ну, раз так, — показал Буснер Прыгуну, — в самом деле нет смысла дергаться, поедем, как обычно, а Саймон зато хорошенько оглядит мир, куда ему предстоит вернуться «хуууу».

Означенный мир поверг художника в полнейшее замешательство. По этой улице он ходил, спотыкался и ползал не одну тысячу раз. Он знал на память названия всех местных вонючих забегаловок, делал ставки во всех местных букмекерских конторах, где никто никогда не выигрывает, покупал нелегальное экстракрепкое пиво во всех местных магазинчиках, которые нестройными рядами, как хромые на параде, тянулись от больницы в сторону Хаммерсмитской эстакады.

Даже сидя в палате номер шесть, Саймон не раз мысленно прогуливался по этой улице, убеждая себя, что память его не обманывает. Теперь, на свободе, он снова вспомнил всю местную топографию, вплоть до стилизованной желтой петушиной головы, украшавшей забегаловку «Хатка рыжего цыпленка», вплоть до разбитого участка асфальта на тротуаре, который лепрозным языком лизал проезжую часть, вплоть до тюлевых занавесок, на манер паутины развевающихся в окнах вторых этажей. Куда бы Саймон ни обращал свой взор, везде он видел что-то знакомое — то вывеску на магазине, то флаг на автозаправке, то грифельную доску у кафе с написанным мелом меню, то еще что-нибудь. Однако столь знакомые, столь обыденные декорации лишь подчеркивали надругательство, которому подверглось происходящее на самой сцене представление.

Как и в тот раз, когда его вели на обследование, что-то было не так с масштабом. Саймону пришлось согнуться в три погибели, чтобы поместиться на заднем сиденье «вольво», а он знал, что седьмая модель — большая машина. Пространственная дисторсия, словно заразная болезнь, распространялась на все вокруг — здания, другие машины, сама дорога были очень маленькими. И в этой уменьшенной модели мира (масштаб примерно два к трем) жили сии чудовищные карлики.

Они четверенькали по мостовой, задрав задницы, выставив их на всеобщее обозрение; лохматыми кучами толклись у автобусных остановок, гроздьями висели на стенах домов, без тени неудобства цеплялись за ветви деревьев, узкие карнизы, отваливающуюся лепнину и болтающиеся телевизионные антенны, передвигались с умопомрачительной быстротой, легкостью и беспечностью. Пока машина рывками ползла вверх по улице, Саймон наблюдал за одним субъектом — сначала тот прочетверенькал метров двадцать, затем серией прыжков преодолел торчащие из асфальта гидранты и мусорные баки, затем, как горнолыжник, просочился сквозь встречную толпу собратьев по виду, затем подпрыгнул, ухватился передними лапами за крышу остановки, раскачался и таким образом пробрался под ней, перехватываясь с одного бруса на другой, и наконец спрыгнул на землю и продолжил путь снова на четвереньках.