Первая мировая война. Катастрофа 1914 года - Макс Хейстингс

Жоффра привела в ярость и необходимость отступать, и перенесенное унижение. Он корил Бонно за то, что тот остановил наступление, устроив празднование в Мюлузе, вместо того чтобы двигаться дальше и разрушить мосты через Рейн. Жоффр рассчитывал, что громкая победа в Эльзасе поднимет боевой дух всей армии, а теперь Бонно жаловался на превосходство сил противника и требовал подкрепления. Генерала и двух дивизионных командиров сняли с должности, возложив на них вину за «устроенный во время отступления неописуемый хаос, в котором смешались кони, орудия и бегущие с поля боя люди»{410}. От французской публики вести о позорном отступлении Жоффр предпочел скрыть: почти неограниченная власть главнокомандующего над страной начала проявляться уже тогда.

Союзникам кайзера, напротив, о триумфе доложили сразу же. «Вечером стало известно о блестящей победе немцев над французами при [Мюлузе], – писала австрийская учительница Ита Й. – Эти немцы! Неужели будущее действительно за ними? Неужели звезда Франции закатится и померкнет вместе с былой французской славой?»{411} Однако многие немецкие солдаты в Эльзасе были потрясены и раздавлены первым боевым опытом не меньше своих французских противников. 10 августа один офицер артиллерии поделился своими переживаниями с сержантом Вильгельмом Кайзеном: «До сих пор мы ждали войны, однако теперь, когда она показала нам свое истинное, неприглядное лицо, мы отворачиваемся с содроганием». Кайзен писал своей невесте Хелене: «Его слова запали мне в душу, потому что я знаю, остальные думают так же. Как раз во время нашего разговора кто-то вбежал с сообщением, что французы просят мира. Ты не представляешь, с каким воодушевлением была встречена эта весть. Безумцы! Они не понимают, что происходит – что началась борьба за существование, которая будет идти до последнего пфеннига. И эта война будет для Европы последней»{412}.

На позициях чуть севернее 37-летний прапорщик Эрнст Клоппер – в мирное время художник из Пфорцгейма – с тоской окидывал взглядом поле боя. Тела его погибших однополчан лежали рядами, ожидая погребения, а французская деревня, за которую они отдали свои жизни, была сожжена почти дотла. Запертые в стойлах и загонах лошади, свиньи и прочий скот громогласно звали на помощь, требуя еды и питья. «Не хочу вспоминать об этой ужасной жестокости, – писал в дневнике Клоппер. – Никогда не видел зрелища мрачнее, чем поле боя с таким количеством погибших и раненых. Несмотря на победу, я глубоко подавлен. Здесь словно прошла орда гуннов – все лежит в развалинах. Все кухни, лари и погреба перетряхнули в поисках еды и спиртного. Горят даже навозные кучи».

Миллионы солдат в своем первом бою испытывали то же смятение, что и 28-летний Жак Ривьер, французский интеллектуал и друг Андре Жида{413}. Глядя вместе с однополчанами, как рушатся и горят дома, они представляли себя на военном турнире, на воображаемой войне, на шоу фейерверков, устроенном по всей округе. Наблюдая, как прорывается через фронт кавалерия, Ривьер попробовал различить на расстоянии французских и немецких всадников и вскоре убедился, что это невозможно. Его отряд открыл интенсивный огонь по собственным драгунам – к счастью, обошлось без жертв. При звуке летящего снаряда Ривьер, как и все новички, терялся – куда он летит, на врага или на тебя? На ум приходили колоритные словесные обороты: например, трех уланов, скачущих с поднятыми пиками через луг на горизонте, он сравнил с «судами, которые качает далекая волна».

Однако находились и те, кто – по крайней мере поначалу – горел энтузиазмом. Люсьен Лаби, 22-летний студент военно-медицинской академии, которого мобилизовали санитаром, был настолько огорчен своей нестроевой ролью, что 10 августа сорвал повязку с красным крестом и самовольно отправился с новыми товарищами по полку убивать немцев. В дневнике он писал, что его распалили поступающие вести о зверствах врага, в том числе рассказы о стрельбе по каретам скорой помощи. «Мы никому не сказали о своих планах, потому что за эту маленькую любительскую вылазку можно поплатиться». Осуществив, если верить дневнику, задуманное, он вернулся на свой пост. «Я давно мечтал об этом и теперь буду исполнять свой долг медика с куда более легким сердцем»{414}.

Первые столкновения в Эльзасе были кровавыми. Воюющие армии снова и снова посылали войска в атаку беспорядочной массой прямо на линию огня, не заботясь о том, чтобы рассредоточиться. Командиры, пожимая плечами, утверждали, что при большом количестве неожиданных встречных боев такая тактика неизбежна: наступающие плечом к плечу имеют больше шансов продолжать натиск, чем рассыпавшийся строй. Но когда французское или немецкое наступление попадало под пулеметный и артиллерийский огонь противника, подобная тактика оборачивалась катастрофическими последствиями.

У кадровых военных было достаточно времени, чтобы просчитать подобную перспективу: сокрушительную мощь автоматического оружия европейцы увидели еще 10 лет назад в Манчжурии. Именно после этого Германия стала вооружать свою армию пулеметами Максим – к 1914 году их насчитывалось уже 12 500 – и наладила производство его модификации, MG-08. Существует распространенный миф, что в войсках Мольтке автоматического оружия насчитывалось в разы больше, чем в британских экспедиционных, однако это не так. Британский Vickers, эффективная дальность стрельбы которого составляла 2700 м, тоже был модификацией максима – прототипа большинства тяжелых пулеметов всей первой половины столетия, хотя в начале войны британские газеты еще называли их французским словом «митральеза».

Россия тоже использовала вариант максима – облегченный и изготовленный под более легкий, чем у британцев и немцев, патрон. Все эти пулеметы охлаждались водой и весили около 17 кг[15], не считая алюминиевых коробок с пулеметными лентами, которые добавляли по 7 кг каждая. Обслуживался пулемет расчетом из трех человек, прицельная дальность стрельбы составляла 2000 м. Кроме того, он выбивал вокруг точки наводки зону поражения площадью несколько квадратных метров, что увеличивало эффективность стрельбы. Французы предпочитали свои заряжающиеся обоймами Hotchkiss с воздушным охлаждением (хороший пулемет, несмотря на склонность к заклиниванию), однако изначально их армия по количеству автоматического оружия уступала немцам и британцам. Впоследствии в войсках Жоффра пулеметы стали с горькой иронией называть «arme noble» (благородным оружием), и каждый командир жаловался на их нехватку. Однако в августе никто из офицеров не хотел связываться с этим неджентльменским изобретением. Примечательно, что в 1914 году массированных пулеметных атак проводилось относительно мало.

Жозеф Сезер Жоффр, главнокомандующий и на какое-то время почти диктатор Франции, вершил ее военную судьбу из своей ставки Grand-Quartier-Générale, расположенной в здании школы на площади Руайе-Коллар в маленьком городке Витри-ле-Франсуа на берегу Марны. Каждый день в 5 утра он отправлялся в ставку из соседнего дома, где квартировал у некоего месье Шапрона, отставного сапера (Жоффр и сам был из инженерных войск). В 11 утра он неизменно возвращался к Шапрону на обед, подтверждая этим ритуалом свою репутацию человека непоколебимого спокойствия. Лишь в августе 1914 года он отказался от такой же неизменной привычки к послеобеденному сну. Ужин накрывался в половине седьмого; как и в британских офицерских столовых, за едой было не принято говорить о войне. После ужина проводилось короткое вечернее совещание – le petit rapport, – и в 9 вечера главнокомандующий отправлялся спать.

В отличие от большинства британских генералов, щеголяющих выправкой, Жоффр был скорее неряшлив. Его тучность была мишенью для насмешек: например, шутили, что ради него пришлось убрать из устава пункт, предписывающий каждому французскому офицеру уверенно держаться в седле. В 1914 году ему исполнилось 62; до столь высокого чина из 11 детей простого бондаря он поднялся только благодаря природному таланту. Большую часть своей военной карьеры Жоффр прослужил во французских колониях, но, когда в 1911 году освободился пост начальника штаба армии, самый вероятный кандидат, Жозеф Галлиени, с жаром заверил всех, что занять его должен Жоффр, а никак не он. Генерал славился не речами, а умением слушать. Он поражал и даже слегка пугал подчиненных ему командиров армий тем, что часами просиживал в штабе, на всех обычных заседаниях и на кризисных совещаниях, не вмешиваясь зачастую ни единым словом.

Технарь без претензий на высокие материи, он терпеть не мог вдаваться в подробности и интересовался лишь окончательными решениями. В ставке его окружали люди, которые, хоть и не были глупы, мыслили и действовали в строго очерченных традиционных рамках, не допуская никакого творчества. Генерал Фердинанд Фош, наверное, самый толковый и многообещающий военный своего поколения, предупреждал одного офицера Генштаба еще в 1911 году, что Мольтке предпримет попытку большого охвата: «Скажите генералу Жоффру. <…> Никогда нельзя забывать: немцы выведут против нас 35 армейских корпусов, причем их правый фланг окажется на побережье Ла-Манша». Однако ставка отказывалась признавать критическое значение северного фланга. Жоффр совершил роковую ошибку, сосредоточив почти все силы в наступлении на немецкой границе. В первые три недели военных действий он мало интересовался намерениями противника.