Соколиная охота - Павел Николаевич Девяшин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так вот что они задумали, догадался Иван Карлович, мельком оглядев эфес шпаги. Навершие – небольшой свинцовый шарик на конце рукояти – было спилено почти на половину, отчего баланс сместился в сторону клинка, и оружие стало практически неуправляемым.
Что делать? Подозвать секунданта? Поздно.
Арсентьев с лихим свистом вычертил перед собой скрипичный ключ, махнул левой рукой приказчику, не лезь, мол, со своими формальностями и обрушил на молодого человека град сокрушительных ударов. Шпаги сталкивались и разлетались, словно бойцовские петухи на весеннем торгу. Над ареной покатился веселый звон стали.
Фальк закусил губу, он едва поспевал отражать удары. Его сиятельство оказался опытным фехтовальщиком, умелым и очень опасным. Вне всяких сомнений, петербуржцу пришлось бы туго, даже если бы в его руках оказалось исправное оружие. Единственная причина, по которой он был еще жив, заключалась в возрасте соперника. И в этом же крылась единственная надежда на спасение. Следовало подождать, пока силы князя иссякнут или рассеется внимание, и он допустит ошибку. Хотя бы одну, небольшую. Этого будет достаточно.
Но натиск былого кавалериста не ослаб ни через минуту, ни через две. Пожилой рубака выглядел бодро и в какой-то момент штаб-ротмистр не на шутку встревожился, прислушиваясь к ноющей боли в мышцах. Однако скоро искушенный взгляд фехтмейстера приметил в своем оппоненте первые признаки усталости. Дыхание его стало хриплым, лицо побагровело в цвет любимой венгерки, на лбу отчетливо проступила тугая жилка.
Иван Карлович не пытался контратаковать, сосредоточив все усилия на обороне. Он и не думал о применении хитростей мэтра Вальвиля. Происходящее не было изящным соревнованием в искусстве фехтования, а скорее представляло собой состязание на выносливость. Простое и страшное. На одну чашу весов были поставлены опыт и жульничество, на другую – молодость и расчет.
Кисть, натруженная утяжеленной к острию шпагой, едва могла вращаться, потому Фальк решил сменить тактику и попытался уклониться от очередного удара, вместо того, чтобы его парировать. Еще лучше было бы обойти князя стороной и переместиться в дальний конец «Колоссеи», отдышаться. Не вышло! Ни того, ни другого.
Иван Карлович почувствовал жар пламени, где-то поблизости полыхал факел. По шее противно заструился пот. Еще мгновение и спина штаб-ротмистра уперлась в шершавую бревенчатую стену. На лице Арсентьева отразилось ликование, он нарочно загнал противника в тупик. Еще одно движение и все будет кончено!
Зрители возбужденно повскакивали со своих мест и, не сговариваясь, ринулись к краю перил. Каждый желал поглядеть, как князь приколет Ивана Карловича к бортику арены, точно бабочку к деревянной рамке.
После никто из них так и не смог вспомнить, что произошло на самом деле. Кажется, Дмитрий Афанасьевич, желая покрасоваться перед публикой, а может, малость перевести дух, чуть замешкался, перед тем как произвести эффектный выпад. В это время фехтмейстер нелепым, лишенным всякой грациозности движением отмахнулся от него клинком и, видимо, чиркнул барина самым кончиком по предплечью, потому как манжет шнурованной курточки немедленно набух кровью. Его сиятельство негромко вскрикнул, отступил назад, неуверенно качнулся взад-вперед и грузно повалился лицом в песок.
Секунданты бросились к неподвижному телу и почти сразу отшатнулись. Фальк тяжело дышал, прислонившись к стене, и, казалось, не верил своим глазам. Князь Арсентьев был мертв.
В воцарившейся тишине раздался смешной, неуместный звук. Грузный профессор беспрестанно икал и все приговаривал:
– Ой, мамочки! Ой, мамочки!..
Глава двадцать пятая
Ветер бушевал всю ночь и, в конце концов, нагнал с севера целую армию черных туч. А утром хлынул такой ливень, что за пеленой, струящейся с неба воды, невозможно было разобрать даже очертания сада, отступавшего от усадьбы всего на полтора десятка шагов. К концу дня мало что изменилось. Казалось, сама природа пришла в гармонию с настроениями, царящими в доме князей Арсентьевых.
Если бы не все эти полицейские процедуры, бесконечные допросы, очные ставки, следственные эксперименты, можно было запросто сойти с ума. Ощущение причастности к творящемуся прямо на глазах правосудию – отвлекало, способствовало мобилизации сил и концентрации внимания.
В девятом часу вечера всех собрали в просторной столовой зале. Подали кофей и тонкие английские крекеры. Обитатели усадьбы впервые увидели друг друга после вчерашней трагедии. Первые минуты никто не решался нарушить молчание, но вскоре печать безмолвия была сломана. Каждого из присутствующих точно прорвало, всех переполняли эмоции. Мужчины принялись шумно обмениваться впечатлениями, взахлеб обсуждать случившееся. Женщины обнялись, заплакали.
Софья Афанасьевна, даром, что княжна, сотрясалась с глухим бабьим завыванием. Позабыв былую сдержанность, Листвицкая гладила ее по голове, и сама украдкой смахивала слезы. Холонев, всем своим видом демонстрирующий сочувствие и внимание, усадил девушку в кресло, заботливо укутал теплым шерстяным пледом. Он выглядел озадаченным и одновременно странно счастливым. Его в кой-то веки не гнали прочь и даже одарили благодарной улыбкой.
Никто так и не прикоснулся к угощениям. Кофе безнадежно остыл.
Гомон стих, когда украшенная золочеными вензелями двустворчатая дверь в очередной раз отворилась, и в залу в сопровождении угрюмого квартального надзирателя прошествовал Фальк.
Молодой человек был арестован, а верней сказать, взят под стражу, как только в усадьбу прибыл небольшой отряд полицейских стражников во главе с частным приставом – Поликарповым Антоном Никодимовичем. Процессия, состоящая из двух упряжек, одна для шефа городской полицейской части и доктора Нестерова, другая для целей перевозки убиенного Вебера, и пятерки верховых, объявилась на пороге арсентьевской вотчины вчера к ночи, приблизительно через час после окончания роковой дуэли. Слишком поздно для того, чтобы ее предотвратить, но как раз вовремя, чтобы приступить к расследованию случившегося. Что называется, по горячим следам.
И теперь, следуя к дальнему концу обеденного стола, Иван Карлович демонстрировал внимательным взглядам горячие следы служебного рвения уездных сыскарей: левую сторону его лица украшал чудовищных размеров синяк, ухо вспухло и напоминало раскисшую от дождей шляпку белого гриба. Руки штаб-ротмистра сковывали тяжелые железные оковы.
В столовой вновь воцарилась тишина. Не такая, как вначале скромной трапезы, неловкая и робкая, а с отчетливым привкусом назревающего скандала. То был ступор, готовый в любую минуту перерасти в шумный гвалт. Так при появлении лисы замолкают на мгновение курицы, прежде чем наполнить курятник оглушительным и бестолковым кудахтаньем.
Но большого шума не вышло. Едва постояльцы усадьбы беспокойно заерзали на стульях и принялись зловеще перешептываться, как за их спинами раздался низкий обволакивающий голос:
– Ну-ну, господа! Не нужно глядеть на месье арестанта так, точно у него выросли рога!
