Сыновья уходят в бой - Алесь Адамович

У штаба увидели Колесова: он садился на лошадь, Вася Пахута доложил, что задание выполнено.

– Что ж это вы? – спросил Колесов, разбирая поводья. – Ну, были бы новички, а то старые партизаны. Дадите объяснение. – И посмотрел на Мохаря.

– Сдавай оружие, – приказал Мохарь.

Колесов, не оглядываясь, уехал.

Вася улыбался, Коренной был мрачен, Молокович пытался что-то растолковать, в чем-то убедить Мохаря. А Толе было очень неловко перед новичком Колей и военнопленными. Виноватые и растерянные, военнопленные стояли в сторонке. Тот, которому отдали немцеву винтовку, переминался с ноги на ногу, не знал, как ему быть.

– Сказано сдать оружие, – посмотрел на него Мохарь. Нехорошо было видеть, как виновато и поспешно отдал человек винтовку.

Хорошо, что хоть их не посадили на гауптвахту. Слишком мала землянка, она не рассчитана даже на пятерых. Не повернуться на этих нарах. Спят уже хлопцы. Даже Вася замолчал. Нет, хорошо, что мама на аэродроме, а то надо было бы ей переживать все это.

Теперь она еще сильнее невзлюбит Мохаря. Не любит его и Толя. Но совсем не так, как Коренной. Не может Толя ненавидеть человека, какой бы он ни был, если человек этот – партизан. Слишком резко разделен для него мир на тех, кого надо убивать – фашистов, предателей, и на тех, кто – свой.

Вася, который, казалось, уже спал, вдруг посунулся к двери, стукнул ногой в доску.

– Эй, часовой!

Никто не отзывается.

– Часовой, спишь?

– Ну что? – простуженный голос снаружи.

– Сырокваш в лагере?

– Не знаю, – шепчет часовой. За дверью – его близкое дыхание.

– А комиссар приехал?

– Тише вы, – нервничает часовой, – там все слышно.

Гауптвахта в виде тамбура пристроена к задней стенке Мохаревой землянки. Не очень хитро придумано: Мохарю кое-что слышно, зато и его голос, даже покашливание его заместителя Уса можешь слушать. Когда допрашивали Коренного, кое-что можно было разобрать.

После Коренного в землянку Мохаря повели Толю. Длинный стол, белый от бумаг, круглое лицо Уса, сидящего с карандашом, жидкий свет плошек, расставленных так, чтобы твое лицо было освещено, а Мохаря оставалось в тени. Толя ждал вопроса, чтобы рассказать, как все было, и даже радовался, что его вот привели и он все объяснит, и все сразу станет на место. Он и не думал что-то скрывать, что-то придумывать – Толю просто распирало от искренности, от радости, что ему не надо что-то скрывать. Ведь это так просто, если вспомнить все до деталей: какой был день, какие голоса у женщин, какой был немец…

– Не темни, слышишь, не темни! – оборвал Толю Мохарь. – При чем тут бабы? Небо синее было… Слышишь, Ус, синее небо было, потому они отпустили немца.

Толстяк Ус перестал записывать и взглянул на Толю из-за спины своего начальника, посмотрел с любопытством и, как показалось, ободряюще.

– Ну, хватит сказок, – оборвал самого себя Мохарь, – все, что надо, нам военнопленные сообщили. Просто хотел пожалеть тебя. Ради матери. Но вижу, что ты сам не хочешь. Так вот я тебе скажу: немца отпустил Коренной. Так? Спрашиваю: Коренной?

– Никто не отпускал. – Толя бормотал что-то невразумительное, и ему уже расхотелось в чем-то убеждать Мохаря.

Вернувшись к своим, Толя пожаловался:

– Хочет, чтобы на тебя все, Сергей…

– Знаю, – отозвался Коренной.

… Спят уже хлопцы. Или не спят, а тоже думают, как вот Толя.

Вдруг как бы дрожь прошла в земле, отозвалась слабым, словно далекий поезд, звуком.

– Слышите, опять? – шепчет Молокович. – А, по-моему, все-таки фронт.

– О, черт! – вдруг выругался и тут же рассмеялся Вася-подрывник, который попытался подняться и стукнулся головой о накат.

– Какой вам фронт! – не верит Коренной, но сам даже дышать перестал.

Хотелось кричать от радости. Но молчали. Будто сговорившись, как бы не желая делиться радостью с человеком, который за стенкой, в соседней землянке.

– «Сегодня суббота, а завтра неделя», – заорал вдруг Вася-подрывник. Ему стали помогать, тянули весело, гнусаво: – «А что ж у тебя, хлопче, кашуля не бела?..»

Застучал часовой:

– Одурели, черти бы вас драли!

Но его не слушали. Часовой начал упрашивать, уговаривать.

– Ладно, – сказал Вася-подрывник, – а завтрак хороший принесешь?

– Принесу, болячки на вас!

А в общем, не весело.

Прислушались снова. А может быть, это лишь бомбежка. Но ведь уже на Соже наши, неделю назад сообщалось.

На улице послышался окрик часового, короткий ответ. Стукнула дверь в землянке Мохаря. Когда там заговорили, Молокович сразу узнал:

– Комиссар!

Резкий, отсекающий слова голос:

– Мало, что ли, настоящих забот?

– Дело тут не в немце, – прорвалось сквозь песок, а потом только обрывки фраз, слова: «деморализация», «демобилизация»…

– Чепуха, – подытожил длинное объяснение Мохаря Петровский.

– Факт есть факт, – тут уже повысил голос Мохарь, – не нравится мне: спелись, выгораживают… опа-асная штука! Сегодня это, а завтра, глядишь, звено…

– Ну что вы ерунду сочиняете? Будто мало настоящего дела.

– Ну, а покушение на тебя? А ты, если не ошибаюсь, комиссар… Этот Коренной…

– Не путай хоть здесь… И потом, – это уж мое дело.

– Не только твое. Ранил комиссара, и ничего. Подрываем авторитет командования. Возможно, я ошибаюсь…

Голоса сделались тише, только можно понять, что теперь о Кучугуре разговор.

– Глубоко, друг, копаешь, – резко возразил Петровский.

– Не знаю, возможно, я ошибаюсь, но такую работу доверять окруженцу…

Вася Пахута вдруг захихикал. Его толкали в бок с двух сторон, и он все давился смехом.

– Ой, бедняга, – простонал Вася, – забыл он, что и Петровский – окруженец.

– Вот что, – спокойный голос Петровского за стенкой, – арестованных выпустить. Объяснятся перед строем, и хватит с них. Занимайтесь делом, а не своими личными отношениями.

– Делом? Даже лявоновцы на днях двоих у себя разоблачили. А мы…

– Не с того конца начал.

– Приказываешь, комиссар? Буду жаловаться.

– Можешь, – теперь уже Петровский перешел на «ты», – давай! А пока соберем бюро, обсудим положение.

– А собрание не хотите? Может, на митинг вынесете мою работу?

– Неплохо бы и собрание. Коренной, если ты не забыл, член партии. Вот и объяснитесь перед коммунистами, что вы не можете поделить.

– Митинговать будем? – Голос Мохаря сделался тоненький, сладенький. – Как в гражданскую?

Кажется, человеку страшно веселой показалась эта мысль!

– Не выйдет!

Ого, сразу другим сделался голос Мохаря.

– Выйдет, – сказал Петровский.

Стукнула дверь, и сделалось тихо за стенкой. Уже прорезались светлые щели в двери, уже дятел звонко простучал по дереву, а сон так и не пришел в землянку. Разговаривали, смеялись, будто и не на гауптвахте.

А за стенкой ходьба, с часовым кто-то разговаривает.

Вдруг распахнулась дверь, открылась в холодное, сырое утро. Строгий голос:

– Выходи.

Нарочно не спеша, чтобы не выдать радость, торжество, хлопцы сползают с нар, почесываются.

– Кому сказано!

Мохарь с автоматом наготове, толстяк Ус тоже держит перед собой десятизарядку, а сбоку стоит чем-то смущенный часовой – все трое образуют как бы полукруг, загон. Вася хотел идти по дорожке к лагерю, но на него прикрикнули:

– Куда? А ну бери лопаты!

Тупым стволом автомата Мохарь показал на две лопаты, лежащие на наклонной крыше землянки.

– Лопаты? – прошептал Молокович и побледнел. Не может этого быть! Как тихо в лагере, почему так тихо в лагере! Если бы здесь мама была, она бы сейчас не спала.

Молокович поднял лопату и посмотрел на всех своими большими наивными глазами. Ус жалко и нелепо улыбнулся ему, а Мохарь, шагнув к Толе, приказал:

– Бери, ну!

Холод от мокрого и грязного черепка лопаты прорвался внутрь, в самое сердце Толино.

– Вы это что? – тихо спросил Коренной.

– Не вздумайте… – предупредил Мохарь, отступил назад и взвел автомат. Злой щелчок объяснил все.

Шли в глубь леса, а Толе не верилось, он жадно вслушивался, ждал, что вот сейчас произойдет что-то, проснется лагерь… Хорошо, что взяли лопаты, это очень хорошо. Пока будут яму копать, что-то изменится. Обязательно. Бакенщиков тогда шел без лопаты, да, да, без лопаты – Толя помнит.

– Нет, стойте, – остановился вдруг Коренной.

– Что та-кое! – окрик сзади.

– Если так, – говорит Коренной, и по нему видно, что шага больше не сделает, – расстреливайте перед строем. Мы вам не предатели.

– Копай здесь, – приказывает Мохарь, держа автомат наготове. А что, если он застрочит? Толя поспешно ковырнул землю прямо на дорожке. Главное, чтобы этот с автоматом, эта лютая сволочь не нажала пальцем на спуск. Как это дико, когда сама жизнь, сегодняшнее и завтрашнее – все зависит от того, нажмет или не нажмет пальцем гадина!

Молокович неожиданно швырнул лопату в кусты. Все с тем же наивным лицом, с теми же удивленными, но как бы вдруг ослепшими глазами он пошел на Мохаря, прямо на Мохаря.