Мастера и шедевры. т. I - Игорь Долгополов

Творчество Жерико шокировало власть имущих, и они обрушили на мастера лавину невзгод. Достаточно упомянуть, что при жизни художника ни одна его картина не была приобретена государством.

Рабы, останавливающие лошадей.

Что же это за «чудовище» — Жерико?

Холодно и пустынно на улице Мучеников. Горячее дыхание большого Парижа не долетает до ее обитателей. В маленькой, оклеенной серыми обоями комнатке тихо, только порой ветер хлопнет ставнями и зашелестит разбросанными по полу рисунками. В комнате почти пусто. Простая железная кровать, кресло да старый комод с мраморной доской. Вот и все убранство. На постели, словно вдавленный в подушки, лежит молодой человек. Его лицо, обрамленное черной всклокоченной бородой, похоже на восковую маску, крупный лоб покрыт испариной, в глубоко запавших глазах затаилась боль.

Жерико. Несчастья, будто сговорившись, обрушились на художника. Непризнание, бедность и, наконец, недуг, обрекший живописца на полную неподвижность, казалось, были призваны сломить мятежный дух мастера. Но Жерико не сдавался. Превозмогая страдания, наперекор всему он рисовал и записывал в дневник мысли, не дававшие ему покоя.

«Я считаю постыдными усилия некоторых людей, — писал смертельно больной Жерико, — изощряющихся в том, чтобы даже наши недостатки выдать за достоинства. Будем же поощрять наши истинные таланты — и у нас не возникнет надобности ублажать посредственность, которая как бы в силу самого своего количества надеется стать ведущей силой своей отчизны… Мне кажется, я уже слышу крики и протесты толпы людей, трепещущих, что я причиню вред их мелким интересам».

За неделю до смерти художника посетил Александр Дюма. Жерико только что пришел в себя после тяжелой операции позвоночника, перенесенной им накануне. Он лежал подобно мумии, страшный своей худобой, и рисовал. Дюма был потрясен.

Таков был неистовый романтик. В одной из своих заметок он говорил: «Человек подлинного призвания не боится препятствий, чувствуя в себе силы их преодолеть, они даже подобно дополнительному двигателю… часто становятся причиной самых удивительных произведений. Именно к этим людям должна быть устремлена забота просвещенного правительства; только поощряя их и используя их способности, можно утвердить славу нации — это они оживят эпоху…» Вскоре Жерико не стало. Он был погребен как самый бедный человек во Франции, непризнанный и забытый. Ему было всего тридцать два года.

Борьбу Теодора Жерико с рутиной продолжил юный друг художника Эжен Делакруа. 27 января 1824 года, день спустя после гибели товарища, он записал в дневнике: «Бедный Жерико, я часто буду думать о тебе! Мне кажется, твоя душа будет витать иногда около моей работы».

Плот «Медузы». Фрагмент.

И Делакруа был верен делу своего друга. В том же 1824 году он потряс Салон своим полотном «Резня на Хиосе», повествующем о трагических событиях в Греции.

История повторилась. Рутинеры и пресса обрушились на новый талант. Картина, ныне являющаяся шедевром Лувра, была объявлена «резней живописи». Беда всех пошлых сотрясателей воздуха и борзописцев в том, что им не дано оценивать истинно новаторские произведения. Как это ни нелепо, но шедевры живописи в XIX веке на первых порах часто освистывали. Потом проходило время, и поруганные мастера всходили на Олимп.

Так было и с Жерико. Злой рок оборвал его жизнь. Но даже при всей незаконченности, незавершенности творческого пути Теодор Жерико оставил глубочайший след в развитии французского искусства. Его «Плот «Медузы»» — грандиозная веха в истории живописи, полотно, соединившее в себе пламенность романтизма с суровой мужественностью, новацию с лучшими традициями классики. Все ярче и значительнее встает перед нами человек и художник — Жерико. Поэт и гражданин. Новатор.

Канули в Лету Бурбоны, отгремели баррикадные бои двух революций, и пала республика; на престол взошел император, носивший кличку Наполеон маленький. Луи Бонапарт имел немало слабостей, среди которых трусость была не самой худшей. Один из его недостатков был весьма губителен для развития живописи во Франции. Дело в том, что, обладая весьма посредственным вкусом, он все же любил посещать выставки и раздавать оценки художественным произведениям.

Так, в Салоне 1853 года произошел случай, который был отмечен как необычный даже у видавших виды парижан.

В тот день в Салоне ничто не предвещало грозы. Так же, как всегда, поблескивали золотые рамы картин, так же приятно пахло лаком и блестел янтарем натертый паркет, когда сам император в сопровождении августейшей супруги Евгении, окруженный министрами и академиками, посетил Салон. Они долго осматривали экспозицию.

Плот «Медузы». Фрагмент.

Мономанка.

Но вдруг милостивейшее настроение августейшей четы сменилось гневом. Они стояли перед картиной Гюстава Курбе «Купальщицы», изображающей отдых двух деревенских красавиц, молодых и сильных. Кто-то из окружения, заметив досаду в глазах императора, громко вздохнул.

И не успела свита уяснить себе причину перемены настроения Наполеона, как императрица Евгения вне себя бросилась к холсту и отстегала хлыстом ни в чем не повинных «Купальщиц». По этому поводу можно было бы сказать многое, но лучше, чем это сделал Бисмарк, едва ли представляется возможным. Он однажды произнес: «Глупость — дар божий, но не следует им злоупотреблять…»

К счастью, Курбе не присутствовал при этой «исторической» сцене, ибо свободолюбивый характер не довел бы его до добра. Провинциал, он воспевал мир дорогих ему сердцу простодушных и сильных людей. И его земляки платили ему сторицей. Узнав о скандале в Салоне, они устроили роскошное торжество «по поводу прекрасной купальщицы, прекрасной купальщицы г-на Курбе, г-на Курбе, нашего дорогого г-на Курбе!..»

Однако через год «Купальщицы» были отвергнуты жюри Всемирной выставки в Париже, и оскорбленный Курбе добился права организовать собственную экспозицию. Рядом с роскошным зданием официальной выставки, в простом бараке Курбе открыл павильон, поместив над входом вывеску с коротким названием «Реализм».

«Титул реалиста был мне присвоен так же, как людям 30-х годов кличка романтиков», — писал Курбе во вступлении к каталогу.

Люди тридцатых годов — это Жерико и Делакруа, а для Курбе прежде всего Жерико, которого он копировал наравне с Рембрандтом и Веласкесом.

Так семена, посеянные «одержимым мудрецом», дали свои всходы.

По роскошным залам Всемирной выставки 1855 года, где было представлено пять тысяч полотен, бродил симпатичный, элегантно одетый юноша. Едва ли кто-нибудь мог предсказать, что этот респектабельный молодой человек через какие — нибудь семь-восемь лет потрясет Париж своей живописью и что именно он будет тем талантом, о каком мечтал Жерико, — талантом, который оживит эпоху и составит славу нации.

Будущего новатора звали Эдуард Мане.

ЭЖЕН ДЕЛАКРУА

Все великие живописцы использовали и рисунок, и цвет сообразно со своими склонностями, и это сообщало их творениям то высшее качество, о котором умалчивают все живописные школы и которому они не могут научить: поэзию формы и цвета… Каждому таланту природа дарует своего рода талисман; я сравнил бы его со сплавом, состоящим из тысячи драгоценных металлов и издающим пленительный или грозный звон в зависимости от различных пропорций содержащихся в нем элементов.

Что такое поэзия? Ощущение предшествовавшего мира и мира будущего.

Этот вечер в одном из классов парижской Школы изящных искусств начинался весьма банально. Неспешно собирались ученики. Великовозрастные седобородые дяди и легкомысленные дерзкие мальчишки, ленивые и прилежные. Остроумцы и жертвы насмешек. Талантливые и бездарные … Ждали модель. Шумели. Наконец пришел господин Синьоль — преподаватель. Дружно заскрипели грифели карандашей, углей, сангины. Шел урок рисунка. Маститый Синьоль важно, не торопясь, подобно мохнатому шмелю, обходил, нет, облетал, подопечные пестрые цветы искусства — своих учеников. Было очень тихо. Лишь зевок натурщицы, шелест бумаги да еле слышное солидное гудение метра Синьоля нарушали покой. Но вдруг мир был взорван. Это случилось у высокого окна, в углу мастерской возле мольберта, за которым работал маленький, сухощавый, внешне робкий Огюст Ренуар.

Синьоль заметил стоявший у стенки этюд Ренуара, принесенный в класс. Это был небольшой холст, живо и ярко написанный молодым художником.

— Не вздумайте стать новым Делакруа! — возопил в ярости Синьоль, взбешенный колоритом этюда. Он вмиг потерял маску респектабельности. Багровый, потный, он гремел подобно Зевсу, сотрясая подведомственный ему крошечный Олимп.