Измена. Я отомщу тебе, предатель - Аманда Вин

Я сама себя ругала: как можно было так долго отказываться от такого удовольствия? Столько наслаждения я ещё никогда не получала. От поцелуев в шею, от обычных прикосновений я как будто таяла и растворялась.

И тут, наверное, гремучая смесь всего сыграла свою роль. И отношение Платона ко мне: он был одновременно и страстным, и нежным. В некоторые моменты сдерживался, потому что, конечно, тоже помнил о моем положении. И сыграли роль гормоны, я так думаю: потому что такого сильного возбуждения и оргазма я ещё не испытывала никогда.

Платон ничего не говорил, но я каждой клеткой своего тела чувствовала, как сильно он меня любит, как сильно хочет…

Я даже не знала, что бывает так волшебно от простых объятий и телодвижений. Какие слова могут описать такие незабываемые ощущения? У меня нет таких слов.

После всего я лежу, тяжело дышу, потому что никак не могу унять переполнившие меня эмоции, а Платон смахивает прядь с моего лица. И снова покрывает меня поцелуями.

Так начинается второй круг удовольствия.

После этого глубоко ночью мы засыпаем. Я сплю очень крепко, мне даже никакие сны не снятся. Просыпаюсь оттого, что яркое солнце бьет в глаза.

Платона рядом нет. Смотрю на часы и бегу на кухню.

— Мы опоздали? Мы же должны были ехать в семь утра в Вене…

Платон прерывает меня поцелуем. Долго и нежно целует. Затем только говорит:

— Я перенёс на завтра.

Улыбаемся друг другу и снова целуемся.

За весь день из дома мы выходим только один раз — искупаться в море. Хотя как мы купались? Больше сидели на берегу и целовались. Как будто пытались наверстать все то время, когда мы избегали прикосновений (ладно, точнее, я избегала прикосновений).

Во время одного долгого поцелуя чувствую первый толчок ребёнка. Отрываюсь от губ Платона и говорю, схватившись за живот:

— Он шевелится.

Платон прислоняется ухом к животу и долго слушает. Утверждает, что все слышит, хотя ребёнок сидит теперь тихо.

— У нас с тобой как будто медовый месяц, — говорю я перед сном, засыпая на его груди.

— Нет, у нас вся жизнь впереди, — отвечает и прижимает меня крепко, — я тебя никогда не отпущу больше.

Я вспоминаю снова тот альбом. Приподнимаюсь и смотрю Платону в глаза:

— Неужели я тебе понравилась раньше, чем Андрею?

— Да, намного раньше, — отвечает и протягивает меня обратно.

Хочу спросить у него «ну, почему же ты ко мне первый не подошёл?», но передумываю: какая теперь разница?

Главное, что теперь мы вместе. Единственное, чего боюсь сейчас, что мое счастье закончится, оборвётся в любую минуту. Ведь нельзя же быть такой счастливой? Так не бывает.

На следующий день мы едем в Венецию. Там романтика настигает нас с новой силой. Катаемся на лодках по каналам, слушаем по вечерам на балконе итальянские любовные песни. Гуляем по тесным улочкам.

— Этот город создан для любви, — говорю Платону во время одной нашей вечерней прогулки.

— Дело вовсе не в стране и не в городе, я с тобой буду таким везде.

Это первый диалог за весь день. Мы в последнюю неделю стали общаться без слов: через поцелуи и прикосновения. Взгляды, учащенное дыхание и стоны удовольствия лучше любых слов. Такой у нас с ним язык любви теперь.

А потом случается то, чего я и боялась. Говорила же сама себе: преступление быть настолько счастливой. Сама накликала беду. Мне становится сильно плохо. Сначала я просто подумала, что перегрелась на солнце. Хотя Платон не пускал меня на улицу в самый солнцепёк и вообще не давал мне много ходить.

Я лежу в номере и вспоминаю, что есть такой, рассказ, кажется. «Солнечный удар». Там про любовь, про такую же, как у нас с ним… А вдруг всего этого нет, мне только приснилось?

Вот так постепенно затуманивается мое сознание. Я теряюсь во времени и помню только обрывки: как Платон сидит рядом и кладет на мой лоб холодную тряпку, мерит температуру. А я ему говорю, что мы не должны любить друг друга, это наше наказание, чтобы он ушел....

Ужас, надеюсь, мне это только снится, и я не сказала это Платону на самом деле. Пожалуйста, пусть мне это только снится. Пусть это окажется просто бредом воспалённого сознания.

Затем я помню, как приходит врач, кажется. А может, и нет. А потом мы едем в больницу на скорой. Хотя я совсем не знаю, как оказалась в скорой. Венеция отделена от суши каналами. Нужно сначала плыть на катере. А я помню только скорую и затем уже больницу.

В больнице — первый раз ясное сознание. Прихожу в себя, Платон держит меня за руку и спит рядом, прямо сидя. Но я его бужу и спрашиваю:

— Что со мной? — Платон мгновенно просыпается и облегченно смотрит на меня. Вид у него неважный. Да и у меня, наверное, не лучше.

— Врачи говорят, какой-то вирус. У тебя была больная температура, не могли сбить. Не волнуйся, сейчас уже все хорошо.

Он говорит, что все хорошо, а у меня начинают течь слёзы из глаз. Задаю самый важный вопрос:

— А что с ребёнком?

— Все хорошо. Но надо понаблюдать несколько дней, высокая температура могла…, — Платон пытается подобрать подходящие слова, — нехорошо отразиться, но врач сказал, что на таком сроке вирусы не страшны.

Платон вытирает пальцами мои слёзы:

— Ир, прости, не надо было никаких экскурсий, надо было сидеть на одном месте и побольше отдыхать.

— Я могла бы подцепить вирус где угодно, ты не виноват.

Платон опускает голову. А я вспоминаю свой бред и спрашиваю:

— Я говорила тебе, что мы не можем быть вместе?

— Ты много всего говорила, когда температура поднялась, я многое не понял, только испугался за тебя сильно.

Только вот меня не успокаивают его слова, я взрываюсь:

— Вот об этом я и говорила, что хочу подождать родов. Я тебя совсем доконаю. У меня эмоциональные качели каждый день. А ты говоришь специально, что все хорошо, хочешь успокоить.