Архаические развлечения - Питер Бигл

Она стояла спиной к нему, глядя вверх, на силуэты горгулий на кровлях стрельниц. Когда Фаррелл положил ей на плечи ладони, она, не оборачиваясь, сказала:

– Я что-то расклеилась, – и затем, в ответ на резкий монотонный вопль, заставивший обоих вздрогнуть: – Ненавижу эту дурацкую птицу. Каждый раз мне кажется, что она подает кому-то сигнал.

– Это ржанка, тут ее называют калифорнийской бурунной птицей, – серьезным тоном сообщил Фаррелл. – Так далеко на север они забираются редко, но где-нибудь в окрестностях Санта-Круц их что грязи. Та, которую мы слышали, как раз пытается сговорить какую-нибудь другую птицу отправиться вместе с ней – покататься ночью на бурунах. Они не любят заниматься этим в одиночку, потому что боятся морских слонов.

Джулия, обернувшись, какое-то мгновение смотрела на него без всякого выражения, а потом неожиданно принялась щекотать его с такой яростью, что он взвыл и, пригнувшись, отскочил в сторону.

– Черт бы тебя подрал, и ведь я поверила – пыхтела она. – Верила до самых слонов, пропади они пропадом, я все еще покупаюсь на твои штучки.

Скрюченные пальцы ее больно, почти как когти, впивались ему в живот.

В лунном свете Фаррелл увидел ее глаза и, позабыв о необходимости оберегать лютню, обнял Джулию и с силой прижал ее к себе, и держал, пока она не затихла.

– Скажи же мне, – попросил он. Он ощущал странный жар, исходящий от Джулии, точно она была спящим ребенком, и думал: это мог быть и Джошуа, чего проще? Джошуа вместо котенка.

– Любимая, – сказал он. – Джевел. Пожалуйста, скажи.

Когда она вновь подняла на него глаза, они уже были сухими, и голос ее выровнялся и стал даже чуть насмешлив.

– Просто грустно стало, – сказала она. – Навалилось вдруг ни с того ни с сего, без всякой причины. Есть такая американская болезнь, спасибо хоть, быстро проходит. Расскажи лучше, как ты повеселился.

Фаррелл принялся описывать ей события вечера, старательно задерживаясь на каждом, хотя бы теоретически способном ее рассмешить. Питоны Елизаветы Баторий не помогли, но изображенные в лицах рыцари и дамы, спорящие на языке Лиги о двуязычных избирательных бюллетенях, заслужили слабую улыбку, а описывая леди Дженит из Картерхаф, пытающуюся вслепую выпутать сэра Мордреда из своего головного убора, он почувствовал, как тело Джулии обмякло в его руках, и как испытываемое ею удовольствие согревает и отпускает его затекшие мышцы. Немного встревоженно она сказала:

– Смотри, у тебя кровь на руке. Что случилось?

Фаррелл осторожно набрал побольше воздуху в грудь.

– Это котенок, – ответил он. – Эйффи заколдовала его– Эйффи и этот .

Джулия, еще остававшаяся в его объятиях, обратилась, совсем как столь пылко любимый леди Дженит Том Лин, сначала в камень, а затем сразу – в кусок мыла, выскользнувший у него из рук и без оглядки устремившийся к выходу из лабиринта. Фаррелл, в котором замешательство быстро сменилось гневом, кинулся следом.

– Джевел, тебе все равно придется услышать об этом, черт возьми, да остановись ты хоть на минуту!

Тропинка, слишком узкая, не позволяла им двигаться вровень, и Фаррелл, мотаясь из стороны в сторону, скакал следом за Джулией, а листья и ветки хлестали его по лицу при каждой попытке схватить ее за плечо. На повороте перед самым выходом он сумел обогнуть Джулию и преградить ей дорогу. Она произнесла: «Пропусти меня, Джо», – но не попыталась протиснуться мимо.

– Ну глупо же, – не сдерживая голоса, сказал он. – Ты хоть понимаешь, как это глупо? Другие люди не в состоянии говорить о своей сексуальной жизни, о деньгах, о политике, о собственных детях, о том, как они водят машину. А у нас с тобой есть только две темы, которых мы ну никак обсудить не можем, и первая из них – прыщавая пятнадцатилетняя дуреха, наделенная магической силой. Мне даже слышать не приходилось ни о чем глупее этого.

– Я хочу домой, – сказала Джулия, и сделала шаг вперед, но вновь оглушительно свистнула «калифорнийская бурунная птица», и Джулия испуганно подскочила, а после заорала во все горло: – Чтоб ты сдохла, окаянная тварь!

И тут же все огни свадебного празднества, мерцавшие, словно свечи на именинном пироге, за неравномерно сквозистыми зелеными стенами лабиринта, затрепетали, как будто до них долетело гневное дыхание Джулии, и погасли.

Фигура, слишком высокая, чтобы быть вполне человеческой, с очертаниями, слишком неправильными, чтобы быть целиком человеческими, двигалась между замком и лабиринтом так, как никакой человек двигаться не способен. Джулия безмолвно отшатнулась и прижалась к Фарреллу, и Фаррелл проникся к ней благодарностью.

Сначала до них долетал только стук копыт, привольно ступающих по камням замкового двора, потом послышался голос:

– Вожделение собрать себе поболе богатства снедает вас, пока не разверзнется перед вами могила. О да! но при кончине вашей у вас раскроются вежды. О да! и больше скажу, при кончине вашей у вас раскроются вежды на то, сколько были вы неразумны. О да! тогда снизойдет на вас знание истиное. И узрите вы адское пламя, узрите познавшим истину разумом. И тогда станете вы искать, чем вам теперь насладиться, и не найдете.

Этот холодный, пронзительный и монотонный голос мог показаться воем ветра в пустотах оголенного временем черепа, но Фаррелл узнал его, он уже слышал его прежде.

Дужлия тоненько вскрикнула, как вскрикнул, в первый раз укусив себя, сэр Мордред. Черный всадник склонился над стеной лабиринта, пристально вглядываясь в них. Когда он улыбался, на щеках у него появлялись еле заметные параллельные рубчики, похожие на жаберные щели.

– Четыре месяца потребно, чтобы пройти мое царство в длину и четыре, чтобы пройти его в ширину, – сообщил он. – В моей столице, в Тимбукту, называемой также Градом Премудрости, мне служит столько писцов и ученых людей, и воинов и столькими книгами я владею, сколько слитков золота у меня в казне. Трон, восседая на коем, я принимаю гостей, весь из черного дерева, и огромные слоновьи бивни сходятся аркой над моею главой. Три сотни рабов стоят за моим троном. И одесную от меня предстоит великан, держа двуручный меч размером со взрослого мужа, а ошую глашатай с жезлом, указующим чин его, ожидает лишь знака, чтобы явить всем мои ответы и повеления. И до самой дальней дали, какой достигает мой взор, солнце сверкает на копьях и трубах, на доспехах и украшенной каменьями сбруе. А я восседаю в центре центра миров и никто не смеет коснуться меня. Славьте Сосрадательного и Милосердного. Его же никто не смеет коснуться.

Насколько им удалось разглядеть, он был совершенно гол.