Сержанту никто не звонит (Сборник) - Шимун Врочек

– Держать равнение! – его голос легко перекрывает наши вопли. – Левый край, подтянуться!

– Барр-а-а-а!

– Твою мать! – бегущий передо мной споткнулся, выронил деревянный меч, пробежал несколько шагов, заваливаясь вперед и высоко взмахивая руками… Ударил переднего под колени плечом – они упали вместе, ругаясь на чем свет стоит. Я пробежался по упавшему щиту…

– Делай как я! – кричу. Перепрыгнуть барахтающуюся кучу – со щитом в одной руке и здоровенной деревяшкой в другой, в доспехах – не так-то просто. Левой ногой – на спину лежащему – раз! правой ногой – уже на землю – два! Бегу.

– С-сука! – орет сзади обиженный голос. – И ты с-су… И ты! И ты тоже!

По стопам моим, так сказать.

…В тот же день, вечером, Фурий подозвал меня. Все ушли в палатки, на другом конце лагеря кто-то громко требовал «Арторикс!», а волк-центурион – непокрытая голова; седой ежик и глубоко сидящие глаза – улыбался и молчал. И я молчал, только вот не улыбался…

Ненавидел.

– Дурак, – сказал Лупус неожиданно. – Ты правильно поступил сегодня, ты не сломал строй… в настоящем бою ты спас бы этим множество жизней… Но я уверен: сегодня ты ляжешь спать с разбитым ртом. Я не буду вмешиваться. И еще: ты вряд ли станешь центурионом. Все. Проваливай…

– Я стану центурионом, – шептал я, ложась спать. Распухшие губы болели, щека кровоточила изнутри. Из четверых, что напали на меня ночью, трое выполнили команду «делай как я». И среди них не было никого из лежавших тогда на земле…

– Я стану старшим центурионом.

…Мне потребовалось на это двенадцать лет…

– Когда вы толпа, вас легко уничтожить, – говорит центурион, расхаживая перед нами. – Но строй… строй разбить гораздо сложнее… Тит, Комус, ко мне! Защищайтесь!

В следующее мгновение удар в голову валит меня с ног. В ухе – звон, в глазах – темень. Глухой гул.

– Встать!

Привычка взяла свое. Встаю. Даже не встаю – вскакиваю. Кое-как – сквозь туман – углядел Комуса, на его лице – ошеломление. Спорим, у меня такое же?

– Это было просто, – говорит Лупус, потирая здоровенный мозолистый кулак. – Я напал на них неожиданно: раз. И два: они были сами по себе. А ну-ка!

В этот раз я успел поднять щит и придвинуться к Комусу. Кулак центуриона бухнул в щит – я даже слегка подался назад. Потом…

– Делай, как я!

Качнулся вперед, плечом – в щит. Комус повторил за мной. Слитным ударом Лупуса сшибло на землю.

– Делай, как я!

Я занес ногу, целя в ненавистный бок… Я стану центурионом!

Колено опорной ноги пронзила страшная боль, казалось: кипятком плеснуло изнутри… Падаю!

– Врагу что-то кажется простым – сделайте это сложным, – заговорил Фурий, стоя надо мной, обхватившим пылающее колено. Я рычал, стиснув зубы, на глазах выступили слезы. – Скорее всего, в следующий раз он десять раз подумает, прежде чем нанести удар.

– Ненавижу, – хрипел я, – Убью! Сука… Ненавижу.

…Двадцать восемь лет прошло, но я помню, как было легко и просто: ненавидеть тебя, старший центурион Фурий Лупус, Фурий-Волк. И как стало сложнее, когда по навету мальчишки-трибуна – того самого, который был на семь лет меня старше – был отдан под трибунал и казнен волк-центурион…

… – По приказу старшего центуриона Квинта Гарса!

Я вошел в палатку, минуя двух стражей, вооруженных пилумами. Арестованный поднял взгляд, узнал и по-волчьи ухмыльнулся. Ненавижу, привычно подумал я… затем с удивлением обнаружил, что ненависти как таковой больше нет. Есть привычка.

– Этого и следовало ожидать, – сказал Лупус обыденно, словно только меня и ждал, сидя под арестом. – Ты вечно лезешь в неприятности, Тит.

– Я принес меч.

Легкий клинок – даже с ножнами он легче той деревяшки, с помощью которой нас учили владеть оружием – лег перед центурионом.

– И что с того? – усмехнулся Фурий. – Думаешь, я брошусь на меч, как делали опозоренные военачальники? Спасу свою честь?

– Так думает старший центурион Квинт Гарс. Он послал меня.

Я умолчал, что сам пришел к приору с этой просьбой.

– Так думает не старина Гарс, – сказал Фурий, глядя мне в глаза, – так думает трибун второй когорты.

– Но…

– Трибун считает, что победа за ним. Возможно. Но я не дам ему победы так просто… Броситься на меч – сдаться без боя. А на суде я скажу о нашем доблестном трибуне пару слов…

Готов поспорить, ему это не понравится.

– Я рад, что ты пришел, Тит, – сказал центурион. – Хоть ты и поступил по-дурацки… Смирно!

Я выпрямился.

– Возьми меч, вернешь Квинту Гарсу. Пусть отдаст трибуну с пожеланием броситься на меч самому. Скажешь: я приказал. Потом ступай к себе, завтра – марш в полной выкладке, двойная норма… И еще: ты станешь хорошим центурионом. Старшим центурионом… Все. Проваливай, чтобы я больше тебя не видел…

Так умер бог солдат.

Простое для врага – должно стать сложным.

Трудно быть стариком в теле юноши.

Когда смотришь в зеркало и видишь вместо привычного дубленого лица с насмешливыми морщинами в уголках губ…

Впрочем, я не так уж часто видел свое лицо в зеркале. В озере, в реке, в луже, в поилке для скота, в чечевичной похлебке – да. Зеркало для меня диковинка. Это же как надо начистить бронзу…

Впрочем, это не бронза. Серебро? Видел я однажды быстрое серебро, ртуть… Так и хочется взять его в руки и катать лучистые шарики по ладони, любуясь игрой света… Отражение!

Зеркало – это застывшая ртуть. Я понял. Надо же, молодец Тит Волтумий, старший центурион – в седой голове мысли до сих пор шевелятся.

Но главное все же не это.

Лицо – не мое.

Совсем. Даже не римлянин. И не грек. Италиец, может быть… Галл? Фракиец? Гепид? Гот? Герул? Те больше рыжие…

Светло-русые волосы. Мягкий овал лица, небольшая челюсть – вместо моей тяжелой, уши – слегка оттопыренные, явно непривычные к шлему. Шрамов нет. Совсем. Кожа белая, нежная…

И он – тот, что в зеркале – молод.

Даже в пятнадцать лет я не выглядел таким мальчишкой.

– Дим! – зовут за дверью. Мягкий женский голос – так и представляется ладная девушка, с широкими бедрами, рыжеволосая… Эх, было время!

– Дим, – голос становится неуверенным, – с тобой все в порядке?

– Да, – отвечает тот, что в зеркале. – Сейчас выхожу.

Не латынь и не фракийский, даже на германский не очень… Впрочем, на германский похож. Готский? С каких это пор, интересно, я понимаю по-готски? И даже говорю?

– Да не расстраивайся ты так, – утешает голос за дверью. Точно рыжая! Чую, можно сказать… Красивая. Рыжие – они все красивые. – Не каждый же день в астрал ходить. Буря магнитная помешала, еще что-нибудь…

Буря? Магнитная?

…А ведь ее Надей зовут. И она действительно красивая. Вот, набедренная повязка как натянулась – знаю я Надю, хорошо знаю…

Впрочем, не я.

Мальчишка в зеркале знает. И давно он из детского возраста вышел: лет ему двадцать четыре, и родился он в августе… Родителей его… моих… зовут Александра Павловна и Валерий Степанович. А фамилия… родовое имя его… мое…

Атака легиона – это всегда страшно.

– Дима, ты что замолчал?

– Да, – говорю. – Да.

Мой отец Марк, мать Луцилия… А меня уже двадцать лет называют Тит Волтумий. Старший, клянусь задницей Волчицы, центурион!

Сложное сделать – простым.

– Дима!

…Надя говорит, что «после спиритического сеанса» у меня изменился взгляд. Возможно. Мужчина от мальчишки отличается в первую очередь тем, как он смотрит на женщину. Еще Надя говорит, что мой отказ от мистицизма ее радует, потому что – как она слышала – дух мертвеца может вселиться в тело того, кто его вызвал.

Ерунда, говорю я, все это ерунда. Ерунда, соглашается Лисичка. При этом взгляд ее становятся очень странным, застывшим… словно она что-то ищет и – надеется не найти. Я замираю, потому что если однажды Надя найдет… Я, оказывается, уже не могу без нее жить.

Тогда же, открыв дверь ванной, я подошел к ней и обнял. Жаром опалило лицо… Эх, мальчишка, зелень легионная!

– Дима? – губы раскрылись в радостном удивлении. – Ты это… головой не ударился? Нет?

А сама в объятиях млеет, крепче прижимается.

– Ударился, – сказал я. – Когда тебя в первый раз увидел. С тех пор и хожу ушибленный…

– Правда? – в глазах – такой огонь, что душа плавится. – А я знала… Весь из себя холодный, а иногда так посмотришь…

Дурак ты, Дима. Молодой и глупый. Головой в детстве все камни обстучал, наверное – правильно Надя говорит…

Такое простое – сделать таким сложным.

Себя больше врага боишься…

Трудно быть стариком.

Когда чувствуешь себя старым не потому, что ноют былые раны и сломанные когда-то кости предвещают перемену погоды…

Впрочем, старым я себя не чувствовал.

Дураком чувствовал. Сначала все удивляло новизной и необычностью, и, вместе с тем, какой-то странной, изначальной знакомостью… Впрочем, лишь для Тита Волтумия это была новизна – Дима зевал, глядя на тарахтящие безлошадные повозки; зевал вслед пролетающим железным (!) птицам; зевал, глядя на водопад огня ночных улиц; зевал, просто зевал – и вслед за ним зевал центурион. Узнавать было радостно и – скучно.