Сержанту никто не звонит (Сборник) - Шимун Врочек

– Неправда! – крикнула Елена, рванулась. – Вальмир не мог…

Кончик лезвия ткнулся ей под подбородок, отпрянул. Вдогонку понеслись капли. Темные, почти черные…

Мир словно взорвался.

– Знаешь ли ты, как это – все понимать, и идти наперекор себе? По десять раз менять решение, с ужасом ожидая, кто следующий придет тебя убеждать – и ведь убедит! Чувствовать бессилие и ненавидеть себя? Понимать, что твои слова – не больше, чем пустой звук, а окончательное решение все равно за другим?

То, что я узнал, на многое открыло мне глаза! Отъявленный лжец и предатель становится воплощением чести? Что ж… я тоже могу. Стать сильным? Почему бы и нет?

Карл в упор смотрит на Салима. Глаза горят странной, нечеловеческой решимостью.

– Однажды я сказал себе – больше я не буду отступать. Никогда. Моя сила, Салим, стоит твоей чести…

Капли… красные капли, бледная кожа с каплями пота, запятнанная рубашка. Синева стали.

Салим делает шаг вперед.

– Мой гос… отпусти ее, Карл.

А глаза Елены светло-золотистые, словно свежий мед. Ты – мой.

– Кто она тебе, Салим? Скажи, я знаю, ты не можешь лгать – я вот хочу отступить и – не могу.

– Карл…

– Похоже, мне придется убить ее, Салим, и попытаться убить тебя. Кто она?

– Елена носит ребенка твоего брата.

Карл смеется. Надрывно и страшно.

– Салим, Салим… Если уж я узнал правду о тебе, неужели ее судьба осталась для меня тайной? Вопрос в другом: кто она ТЕБЕ?

Вопрос в глазах Елены.

– Ты знаешь.

– Черт возьми, – Карл устало опускает плечи. – Знаю. Как я тебе завидую, Салим, кто бы…

Герцог внезапно выгибается дугой, глаза стекленеют, руки теряют оружие… Вскрикивает Елена, отскакивает в сторону. Окровавленная рубашка.

Карл беззвучно валится вперед. В спине – загнанный по рукоять стилет. Позади герцога – рослая и широкоплечая фигура.

Салим прыгает и ловит Елену у самого пола.

– Я его по-нашему, по-простому, – говорит Голос, наклоняясь и выдергивая нож из тела. – В печень. И кричать не может, и руками дергать… Вот так.

Сад. Взметаются в небо яблони, зеленой волной накрывая скамьи, горожан, сидящих на скамьях, стайки детей, играющих в прятки – солнце над всем этим и июльская дневная неспешность. Зной.

– Вы с ним очень похожи. Ты и Вальмир. – звук ее голоса утоляет жажду лучше, чем родниковая вода. – Та же честь, несгибаемое достоинство, то же упрямство…

Смешок. Салим чувствует, как нежные пальцы перебирают его волосы, теребят ухо, проводят по виску.

– У-у… Медвежонок наш совсем седой!

– Я не медвежонок, – с притворной обидой говорит он. – И не седой. Я светло-русый.

Елена смеется, дергает его за ухо.

– Ага! Упрямый, – она вздыхает, пристраивается у него на плече. – Оба вы упрямые. Скажи, он всегда был такой?

– Упрямый? Всегда.

– Да нет же! Ты никогда не чувствовал в нем… некую хрупкость?

Он задумывается.

– Нет… и да. Но это не было слабостью.

Мимо пробегают двое пацанов, крича и размахивая руками. Охрана – неприметные молодцы в серых плащах – провожает их взглядами.

– Глупые вы, мужчины. Все меряете с петушиного насеста. Сильный, слабый… Не это главное. Хрупкость – это когда человека не может сломать никто, кроме него самого… Что с тобой?

Усилием воли он разжимает ладонь, отпускает фибулу. На ладони – четкий отпечаток: круг с ясно различимой ломаной линией посередине. С одной стороны линия заканчивается подобием острия…

– Первое слово дороже второго! – звучит вдалеке детский голос.

– Салим? Что это?

– Память о брате. Мертвом брате.

– Судья просит у вас аудиенции.

– Какой судья?

Корявые корни вросшего в землю исполина…

– Молодой.

– Ты сделаешь так, как мы договорились, – взгляд судьи впивается в него, словно нож в тело жертвы. – Тогда твой брат будет жить. Я воспитаю его честным человеком… Или не я. Но он будет жить. Остальное зависит от судьбы. Над ней я не властен.

– Все к лучшему, – размышляет он вслух. Покой, отливающие медью канделябры, сквозняки, уютные, словно старые сапоги. Дрожащие отсветы.

– Все к лучшему. Время. Он сказал: время. И был противен сам себе. Ты хорошо воспитал моего брата, старый судья… За тебя! – он поднимает кубок. – За тебя, братишка! За тебя, старый герцог – пусть ад будет к тебе помягче. За тебя, князь – надеюсь, твоему княжеству достанется хороший правитель… За тебя, Вальмир – твой сын станет герцогом, ты знаешь? И за тебя, Карл, – Салим смотрит в потолок. – Надеюсь, ты все же там…

Через пару часов в дверь постучит слуга…

«Знаю. Самое поганое, что я все прекрасно знаю».

Хрупкость – это когда человека не может сломать никто, кроме него самого…

Но иногда и он сам – не может.

Хмурое стекло

Вперед! руби! коли! Упали… Плеснуло поле мертвецами -

Кровавой изморозью стали, осколком хмурого стекла.

Развёрнутые знамёна, барабанный бой, звенящий глас металла – боевые рожки швейцарской пехоты. В бой идут ветераны, гордость армии – её кровь и плоть, облачённая в одинаковые коричневые камзолы, чёрные кожаные башмаки, коричневые чулки до колен, начищенные, полыхающие солнцем гребенчатые шлемы. Тысяча сто пик, триста пятьдесят аркебуз, колесцовых и фитильных, полторы тысячи коротких пехотных палашей… Идеально ровный строй, чёткий шаг – и вдруг всё взрывается воем, грохотом орудий. Летят клочья, падают люди. Полки – идут. Держать строй! Ать-два, левой! Ать-два, левой! Левой, левой, левой!

Дым стелется над полем…

Люди – словно диковинная коричневая трава, странно ровная и странно плотная – поле, на котором расцветают огненно-жёлтые тюльпаны. Там, где распускается очередной цветок, трава чернеет и съёживается, чтобы через мгновение плотно сомкнуться, хороня под собой проплешину. Кажется, трава олицетворяет собой вечность…

Левой, левой, левой!

Держать строй!

Левой!

Стой!

Первая линия, вторая линия, третья линия! Р-раз!

Аркебузу с плеча… приклад в землю, руку к бедру…

Два!

Шомпол в ствол, вверх-вниз… на четыре счёта: раз-два-три-четыре…

Три!

Теперь порох… пыж пошёл… шомполом раз-два… Быстрее, быстрее… мы успеем, должны успеть, мы – лучшие… мы – Коричневые Камзолы…

Четыре!

Пулю из-за щеки – в ствол, шомполом раз-два… и не думать, не смотреть, не помнить, что точно такая же линия в пятидесяти шагах от нас… точно также – на счёт – кладёт пулю в ствол… Руки дрожат.

Пять!

Ключ – в замок. На пять оборотов… Раз-два-три… пять… насыпать порох на полку… Пороховница в руках выписывает зигзаги… чёрные крупинки летят на землю… падают, падают, падают…

Все. Наконец-то. Можно стрелять.

Шесть!

Первая линия опускается на колено, вторая поднимает ружья, третья готовится…

Целимся… ах, дьявол…

Гремит залп.

В упор.

По нам.

Ах, дьявол… падаю. Валюсь лицом в растоптанную зелень. Перед глазами – распрямляется смятая травинка, ах, какая упрямая травинка… чёрные крупинки пороха. Жар в груди. Аркебуза… Где моя аркебуза?

Мама!

Падаю, падаю, падаю…

Третий ряд просачивается сквозь два первых, выстраивается в линию. За ним – четвёртый; выбегает вперёд, опускается на колено. Звучат команды.

Целься!

Огонь!

Ряды солдат окутываются дымом, аркебузы дружно выплёвывают огонь и смерть. Ровный строй жёлтых камзолов ломается, на землю валятся раненые и убитые; в рядах противника движение – на смену погибшим спешат солдаты из резерва, подбирают ружья. Миг – и уже жёлтый строй окутывается клубами дыма, и уже коричневые камзолы спешат на смену павшим товарищам.

Шаг. Всё ближе.

Держать строй!

Сплошной ряд камзолов. С тридцати шагов трудно промазать в такую мишень. С пятнадцати – практически невозможно.

Стрелять. В упор. Глядя в ненавидящие, озверевшие глаза, прямо в чёрное око аркебузы. Стрелять в глаза собственной смерти. Целься! Огонь!

Падают люди…

Шаг, выстрел. Шаг, выстрел. Шаг…

Рукопашная.

Наконец-то.

…Латники прошибают конскими телами левый фланг желтых камзолов, опрокидывают пехоту. Иглы палашей окрашиваются алым. Вперёд!

Камзолы бегут. Латники догоняют и рубят; под копытами лошадей трещат дешевые пики и дорогие аркебузы. Валятся тела. Крики. Стоны. Вопли.

Во главе конного строя мчится на чёрном жеребце юноша в белой рубахе. Ветер рвёт кружева, треплет непослушные русые кудри. В глазах горит бешеный огонь. В руке юноша сжимает лёгкую шпагу с узорчатым эфесом, с длинным прямым клинком, витой шнур – синий с золотом – запачкан кровью.

На пути конного вала встаёт, ощерившись пиками, желтокамзольный строй…

Против лошадей, пику – опустить!

Пики.

– Ждать, – голос подобен океану – спокоен и глубок, за спиной – полсотни латников личной охраны герцога, пистолеты заряжены, замки заведены…

Ждать.

На гребнях рокантонов полыхает солнце… стекает по металлу, плещет в глаза…