Собиратель реликвий - Кристофер Тэйлор Бакли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что потом?
— Потом случилось нечто невообразимое. В капелле царило благоговейное молчание. Притих даже герцог Карл, до этого болтавший без умолку. У всех на уме было одно: вот она, погребальная пелена распятого Иисуса Христа. Это располагает к молчанию. Так вот, все предавались богочестивым размышлениям. Внезапно тишину нарушили стенания герцога Урбинского. Потеряв всякое самообладание, герцог, обуреваемый чувствами, прерывисто всхлипывал и хватался за грудь — однако же не потому, что ему потребовалась Магдина настойка наперстянки. Нет, он громогласно каялся: «Mea culpa, mea maxima culpa…»[16]{43} — и содрогался от рыданий. Все присутствующие сконфуженно переглядывались. И вдруг… О господи… Герцог Урбинский, как и все мы, преклонивший колена перед святыней, вскочил и кинулся к плащанице! Архидьякон и епископы, что втроем держали развернутую плащаницу за края, переменились в лице, сообразив, что происходит, и оцепенели от растерянности. Ведь герцог Урбинский — племянник папы римского и почетный гость их владыки, герцога Савойского. В общем, после сегодняшнего происшествия никаких итальянских герцогов-сифилитиков к плащанице больше не подпустят.
— А что произошло-то?
— Герцог Урбинский обеими руками вцепился в плащаницу и так стремительно прижал ее к лицу, что архидьякон с епископами не успели ее отдернуть!
— Господи помилуй!
— Вот именно. Вы же видели его рожу в гнойных язвах, густо замазанных слоем белил…
— Фу, мерзость, — поморщился Кунрат.
— Совершенно верно. По выражению лица несчастного герцога Карла было очевидно, что он тоже считает происходящее мерзостью.
— А что дальше было?
— Архидьякон и епископы пытались высвободить плащаницу из цепких пальцев безумца, но герцог Урбинский ее не выпускал. Он сжимал холст обеими руками и взахлеб рыдал в саван Господень, перемежая всхлипы стенаниями и умоляя Иисуса об исцелении. Я даже испугался, что плащаницу разорвут напополам. Представляете?
Магда перекрестилась.
— Потом Карафа ухватил герцога Урбинского за пояс и с превеликим трудом оттащил от плащаницы. Благоговейной атмосферы как не бывало. Герцог Карл, судя по всему, утратил дар речи и едва не лишился остальных чувств. Видно было, что происходящее не доставляет ему абсолютно никакой радости. А стражи — хранители плащаницы пребывали в совершеннейшей растерянности. Мне по собственному опыту известно, что с хранителями святынь шутки плохи. Эти стражи дают особый обет. Они угрожающе наставили пики на герцога Урбинского, словно намеревались пронзить его насквозь, прямо посреди Святой капеллы. Архидьякон и епископы заполучили-таки плащаницу и, не складывая полотна, с помертвелыми лицами бросились прочь из капеллы. Бегом! Чтобы побыстрее избавить саван Господень от мерзопакостных следов герцога Урбинского… — Дисмас поморщился.
Все ошеломленно молчали.
— Значит, если эта тряпка все-таки настоящая, то герцог исцелился от французки? — неожиданно спросил Нуткер.
Поразмыслив, Дисмас ответил:
— Кстати, об этом я и не подумал. Возможно, это даст нам возможность убедиться в подлинности святыни. И все же, если чуда исцеления не произойдет, это не означает, что плащаница фальшивая. Святыни исцеляют по собственному усмотрению, помогая лишь тем, кого считают достойными.
— Я к ней теперь ни за что не притронусь, — заявил Кунрат. — Не хочу подхватить французку. И не надо говорить, сестренка, что зараза не передается через сопли!
Час спустя в апартаменты вернулся Дюрер.
— Вот и сходили на поклон!
Он швырнул шляпу на стол, уселся и щедро плеснул себе вина.
— Как там их высочество? — спросил Дисмас.
— Держится молодцом, невзирая на то что один итальянский монарх утер свою мерзкую рожу драгоценнейшим сокровищем герцога Савойского. Сперва Карла била дрожь, но, осушив три стакана вина, он пришел в себя. Потом явился архидьякон, весь зареванный, с лицом краснее малины, и доложил Карлу, что плащаницу удалось очистить от скверны. Карл чуть не прослезился от радости. Вообще, он славный малый, этот Карл. Герцог Урбинский изгадил плащаницу незадолго до того, как ее предстоит вывесить на показ многотысячной толпе паломников. На месте Карла Доброго любой другой рубил бы головы направо и налево. А этот выпил четвертый стакан и вздохнул: «Бедняга!» — «Бедняга?!» — переспросил я, а он весь такой: мол, что поделаешь, человека обуяли чувства. И добавил, что это не первый случай, когда при виде святыни гости теряют самообладание или лишаются чувств, но признал, что прежде никто не пользовался плащаницей вместо носового платка. А потом сказал дословно следующее: «Наше сердце разрывается от сострадания». Нет, вы представляете? Да если бы я был герцогом Савойским, то за такое поругание святыни уже собирал бы войска и шел войной на герцогство Урбинское! А заодно и на Флоренцию.
— У Карла нет таких войск, — задумчиво сказал Дисмас. — Он, как истинный христианин, искренне сострадает ближнему.
Воцарилось молчание. Дисмас терзался какой-то мыслью. Наконец он произнес:
— Стыдно красть у такого человека…
— Верно, — заметил Кунрат. — Значит, берем ящик, а тряпку оставляем!
— Я не это имел в виду, Кунрат.
— Да ладно, он закажет новый, — отмахнулся Кунрат. — И тогда по герцогу тоже станут служить поминальные мессы до скончания веков.
Все ландскнехты согласились, что это отличная идея.
Неожиданно у Дисмаса засосало под ложечкой. Подступили дурнота и головокружение, мысли путались, словно в голове бушевала буря. Он встал из-за стола и, сжимая виски, начал ходить по комнате.
— Дисмас, тебе плохо? — встревожилась Магда.
Дисмас словно бы утратил слух. Дюрер шевелил губами, но до Дисмаса не доносилось ни звука. Он слышал иное. Было не разобрать, что именно, но предназначалось это лишь ему. Он смежил веки…
…И перед его внутренним взором предстал лик с плащаницы: глаза, накрытые монетами, длинный прямой
