Красотки из Бель-Эйр - Кэтрин Стоун

Этой женщине повезло, что о ней заботятся сапфирово-голубые глаза, ласковая улыбка, сильные руки и блестящий ум Марка Стивенса. Заботятся, подумала Уинтер. Именно то слово. Марк заботился. Это было так очевидно.

Именно это – суматоха покоя первой помощи, полная драм жизнь больницы, сражения между врачами и болезнями – было естественной средой обитания Марка. Тут было его место. Тут он был счастлив, раскрывал свои возможности, отдавался делу.

Уинтер собралась потихоньку удалиться, боясь, что Марк почувствует ее пристальный любящий взгляд, но остановилась, увидев, как молодая медсестра близко подошла к Марку – ближе, чем это было необходимо! – и тихо заговорила с ним, слегка наклонившись и не сводя с его красивого серьезного лица восторженного взгляда. Марк ответил на вопрос, но его глаза продолжали следить за пациенткой, за кардиомонитором и тщательно отмеряемыми каплями спасительного лекарства, медленно вводимого в вену.

О, Марк, подумала Уинтер и быстро ушла. На улице валил снег, тихо, огромными хлопьями, застилая все вокруг, как туманом. Уинтер не вернулась в их квартирку, а отправилась в район Бикон-Хилл с его элегантными, ярко освещенными старыми домами. Она шла, и ее мысли кружились, как падающий снег.

Подумать только, она на самом деле начала негодовать на неведомых больных, которые не пускали к ней Марка! Как будто они устроили заговор против нее и ее любви. Как эгоистично, как глупо! «Как естественно», – спокойно произнесет Марк, если она расскажет ему об этом.

Она действительно негодовала на безымянных пациентов, которых никогда не видела в лицо. А что будет дальше? Негодование обратится на Марка? Она станет думать, что он задерживается дольше, чем это действительно необходимо? И что именно поэтому распались браки большинства врачей? Именно поэтому разошлись родители Марка.

Но теперь она поняла! Ступая по мягкому снегу, Уинтер поклялась, что отныне пациенты Марка никогда не будут для нее безымянными. Они будут, как сказал Марк, они должны быть – чьей-то матерью, бабушкой, чьей-то любовью.

В тот вечер Марк вышел из больницы в пять вечера и через шесть минут был уже дома.

– Привет. Веселого сочельника, – сказала Уинтер.

– Привет. Прости…

Уинтер не дала Марку сказать «меня», закрыв ему рот долгим, жадным поцелуем.

– Не извиняйся, – наконец выдохнула она.

– Ладно, – прошептал Марк, притягивая ее к себе для нового поцелуя.

Марк принял душ и переоделся в джинсы. Уинтер надела вызывающее атласное неглиже винно-красного цвета, которое выглядело, как вечернее платье. При свечах они принялись за изысканный ужин.

– Ну и как, Марк? Массачусетская центральная действительно лучшая? – спросила Уинтер, когда они наконец покончили с деликатесами.

Марк на минуту задумался над вопросом Уинтер. «Лучшая ли Массачусетская центральная? Да. Лучшая ли она для меня? Да. Лучшая ли она для нас? Нет».

– Думаю, тебе следует остаться здесь и на работу с проживанием, – продолжила Уинтер прежде, чем ответил Марк.

– Да? Почему?

– Потому что это твоя мечта.

«Ты тоже, милая Уинтер».

– Что ж. Посмотрим, Уинтер. Может, меня не захотят взять.

– Захотят, – тихо прошептала она, глядя в глаза, которые не спали всю прошедшую ночь, смотрели так устало и которые изо всех сил боролись с этой усталостью, чтобы быть с ней. Изо всех сил, за пределом своих сил.

Уинтер умолкла, погрузившись в мысли, которые терзали ее с того момента, как она стала свидетелем сцены в покое первой помощи. То, что она находится здесь, несправедливо по отношению к Марку. Тут не Лос-Анджелес, где квартира принадлежала ей и Марк не чувствовал себя в ответе, если его не было дома. Здесь, в Бостоне, Уинтер была гостьей, гостьей Марка – по крайней мере его нежный уставший разум считал ее таковой. Это было несправедливо по отношению к нему. Этот важнейший месяц в отделении интенсивной терапии был послушничеством Марка на пути к его мечте, его пробой на роль! И сколько бы Уинтер ни внушала ему, что она вполне счастлива, бродя в одиночестве по Бостону, Марк все равно рвался на части, считая себя обязанным бодрствовать с ней, жертвуя необходимым сном.

Марк увидел тревогу и печаль в чудесных глазах Уинтер и подумал, не начало ли это конца. Не собирается ли она сказать, что не может довольствоваться столь малой частью его жизни?

Уинтер механически начала убирать со стола, все еще пребывая в своих мыслях.

– Уинтер?

– Я хочу убрать остатки индейки в холодильник, чтобы не подцепить сальмонеллез, – сдержанно ответила она.

Марк улыбнулся и подошел сзади к Уинтер, которая заворачивала индейку в фольгу. Он запустил пальцы в длинные черные волосы девушки и нежно обнял ее.

– Эй, Уинтер Элизабет Карлайл, поговори со мной.

Уинтер повернулась и посмотрела ему в глаза.

– По-моему, мне следует вернуться в Лос-Анджелес, Марк.

– Хорошо. – Марку нечего было возразить. Он не мог пообещать, что завтра ситуация изменится к лучшему.

– Признайся, ты думаешь, я уезжаю, потому что так мало вижу тебя?

– Это вполне понятно, – тихо ответил Марк. «Я не виню тебя, Уинтер!»

– Но причина не в этом!

– Нет?

– Нет. Я сегодня была там. Я видела тебя в покое первой помощи и…

– И?

– …и поняла, насколько это важно для тебя, этот месяц, и я подумала, что тебе тяжело беспокоиться еще и обо мне, даже если тебе и не надо из-за меня беспокоиться, но я знаю, ты беспокоишься.

Уинтер остановилась, чтобы перевести дыхание, жалея, что не отрепетировала свою речь, отчаянно желая, чтобы Марк понял – она говорит и делает это не потому, что он ей безразличен, наоборот.

Марк притянул ее к себе, так, что их губы почти соприкоснулись, улыбнулся, глядя в блестящие фиалковые глаза, и тихо спросил:

– Я когда-нибудь говорил, как сильно тебя люблю?

– Нет, – выдохнула Уинтер.

– Ну так вот. Очень, очень сильно.

– Я люблю тебя, Марк.

– У меня есть для тебя подарок.

Уинтер не могла поверить, что Марк оставит ее, но он отлучился только на минутку, вернувшись с золотой коробкой, перевязанной фиолетовой бархатной ленточкой.

– Никаких рождественских подарков, – прошептала она, вспомнив свой рождественский сюрприз.

Уинтер сказала Марку про диафрагму после того, как они занимались любовью на четвертую ночь ее пребывания в Бостоне. Он не заметил – врачи обещали ей, что он не заметит, – ему и в голову не пришло, что она была в ее засланном не туда багаже, а не в сумочке. Он был очень доволен, что она рассталась со спиралью.

– Это не рождественский подарок. – Марк улыбнулся. – Это тебе ко дню рождения.

Подарок Марка оказался музыкальной шкатулкой – искусно вырезанный, привлекательный своей стариной английский коттедж посреди яркого, очаровательного розового сада. Когда Уинтер осторожно подняла резную, как бы крытую соломой крышу дома, чудесная шкатулка заиграла «Здесь, там и везде».