Гимн Лейбовичу - Уолтер Миллер

Подавленный звонкий ропот, весьма напоминающий приглушенные крики восторга, донесся из рядов послушников. Столы были накрыты. Еда еще не была подана, но обычные чашки для каши были заменены большими обеденными подносами, разжигающими аппетит намеком на предстоящее пиршество. Хорошо знакомые молочные кружки остались в кладовой, их место на этот вечер заняли чаши для вина. На всех столах стояли розы.

Аббат остановился в коридоре, ожидая, пока чтец окончит сообщение. Он посмотрел на стол, предназначенный для него самого, отца Голта, почетного гостя и его спутников. Опять на кухне плохо считают, подумал он. Стол был накрыт на восемь человек. Три офицера, дон, его помощник и два священника — семь человек, если только отец Голт, учитывая особую ситуацию, не пригласил брата Корнхауэра за их стол. Чтец закончил объявление, и дом Пауло вошел в зал.

— Flectamus genva,[115] — провозгласил чтец. Одетая в рясы толпа с военной четкостью преклонила колени, и аббат благословил свою паству.

— Levate.[116]

Толпа поднялась. Дом Пауло занял свое место за столом и посмотрел на входную дверь. Голт должен был привести мирян. Раньше столы для них накрывались в доме для гостей, а не в трапезной, чтобы строгость скромного стола монахов не портила им аппетита.

Когда гости появились, он поискал глазами брата Корнхауэра, но его с ними не было.

— Почему поставлено восемь приборов? — шепотом спросил он отца Голта, когда они заняли свои места.

Голт побледнел и пожал плечами.

Ученый занял свое место справа от аббата, а остальные расселись вокруг стола, оставив свободным место слева. Он повернулся, чтобы кивком головы пригласить Корнхауэра присоединиться к ним, но прежде, чем он успел встретиться взглядом с монахом, чтец затянул вступительную часть канонической мессы.

— Oremus,[117] — ответил аббат, и толпа склонила головы.

Во время благословения кто-то тихо проскользнул на место слева от аббата. Аббат нахмурился, но не повернулся для опознания виновного, пока произносилась молитва.

— …et spiritus sancti, Amen.[118]

— Sedeine.[119]

Аббат строго посмотрел на фигуру слева от него.

— Поэт!

Лиловый синяк картинно поклонился и улыбнулся.

— Добрый вечер, сэры, ученый дон, почтенное общество, — ораторствовал он. — Что у нас будет сегодня на ужин? Жареная рыба и медовые соты в честь временного воскрешения какого-нибудь нашего начальства? Или вы, господин аббат, наконец-то сварили гуся мэра Санли-Бувитс?

— Я хотел бы сварить…

— Ха! — промолвил Поэт и с любезным видом повернулся к ученому: — Какие кулинарные совершенства представлены здесь, дон Таддео! Вы должны присоединяться к нам как можно чаще. Я полагаю, что в доме для гостей вам не дают ничего, кроме жареных фазанов и невообразимого бифштекса. Позор! Наш стол намного лучше. Я надеюсь, что сегодня вечером у брата-кулинара его всегдашний вкус, его внутренний пыл, его очаровательная манера приготовления. О… — Поэт потер руки и алчно оскалил зубы. — Наверное, мы отведаем его восхитительного фальшивого поросенка под майонезом а ля фра Джон, а?

— Звучит любопытно, — сказал ученый. — Что это такое?

— Жирный броненосец с обжаренной кукурузой, сваренной на ослином молоке. Обычное воскресное меню.

— Поэт! — рявкнул аббат и обратился к дону: — Я прошу прощения за его присутствие среди нас. Его не приглашали.

Ученый изучал Поэта с холодным весельем.

— Наш господин Ханеган тоже содержит нескольких придворных шутов, — сказал он. — Я с ними хорошо знаком. Вам нет нужды извиняться за него.

Поэт вскочил со своего стула и низко поклонился дону.

— Тогда позвольте мне извиниться за аббата, сэр! — заявил он с чувством.

Некоторое время он стоял, согнувшись. Все смотрели на него, ожидая, когда он наконец кончит дурачиться. Вместо этого он неожиданно дернулся, уселся на свое место и проткнул вилкой копченую курицу на деревянной тарелке. Оторвав ножку, он со вкусом вгрызся в нее. Все в замешательстве смотрели на него.

— Я полагаю, вы вправе не принять моего извинения за аббата, — сказал он наконец.

Ученый слегка покраснел.

— Прежде я вышвырну тебя вон, червяк, — сказал Голт, — чтобы ты осознал всю низость своего поступка.

Поэт кивнул головой, не прекращая чавкать.

— Он очаровательно низок, это правда, — согласился он.

«Когда-нибудь Голта из-за него хватит удар», — подумал дом Пауло.

Молодой священник был изрядно раздражен и пытался раздуть инцидент ad absurdum,[120] чтобы найти основание для изгнания дурака.

— Извинись же наконец за своего господина, Поэт, — приказал он. — И объясни, как ты до этого дошел.

— Прекратите, отец, прекратите, — поспешно сказал дом Пауло.

Поэт грациозно улыбнулся аббату.

— Все в порядке, мой господин, — сказал он. — Я совсем не собирался извиняться за вас. Вы извиняетесь за меня, я извиняюсь за вас — разве не похвальные упражнения в вежливости и добропорядочности? Никто не хочет извиняться за себя… это так удивительно. А если использовать мою систему, то каждый будет извинен, но при этом не будет извиняться сам.

Только офицер, казалось, нашел замечание Поэта забавным. Очевидно, одного ожидания шутки было вполне достаточно для того, чтобы породить иллюзию юмора; так комедиант может вызвать смех жестом и выражением лица, независимо от того, что он говорит. Дон Таддео натянуто улыбался, но это была улыбка человека, наблюдающего за неуклюжими ужимками дрессированного животного.

— Итак, — продолжал Поэт, — если вы позволите мне быть вашим покорным слугой, мой господин, вам никогда не придется унижаться. В качестве вашего унижающегося адвоката, например, я должен быть направлен вами, чтобы принести извинения нашим важным гостям за наличие клопов. И клопам… за внезапную перемену пищи.

Аббат вспыхнул от гнева и с трудом сдержался, чтобы не раздавить каблуком сандалии босой большой палец на ноге Поэта. Вместо этого он пнул его в лодыжку, но дурак упорствовал.

— Я приму на себя все обращенные к вам упреки, — продолжал он, шумно пережевывая белое мясо. — Это прекрасная система; я придумал ее такой, чтобы она была полезна и вам, наш величайший ученый. Я уверен, вы найдете ее очень удобной. Я прекрасно понимаю, что прежде, чем двигать вперед науку, необходимо придумать и усовершенствовать логическую и методологическую системы. И моя система отчуждаемых и переносимых извинений должна иметь особую ценность для вас, дон Таддео.