Том 14. Критические статьи, очерки, письма - Виктор Гюго

После этих слов Попа трудно понять, почему Вольтер, ошеломленный Шекспиром, пишет: «Шекспир, которого англичане принимают за поэта, равного Софоклу, процветал приблизительно в то же время, что и Лопес (с вашего разрешения, не Лопес, а Лопе, г-н Вольтер) де Вега». Вольтер добавляет: «Вам известно, что в «Гамлете» могильщики, копая могилу, пьют, распевают грубые песенки и отпускают насчет черепов шутки, достойные людей их профессии». И в заключение он дает всей этой сцене такую оценку: «Что за чепуха!» «Чудовищные фарсы, которые называют трагедиями», — так характеризует он пьесы Шекспира и дополняет свой приговор заявлением, что «Шекспир погубил английский театр».

Мармонтель навещает Вольтера в Фернее. Вольтер в постели, в руке у него книга. Вдруг он приподнимается, бросает книгу, спускает свои худые ноги с постели и кричит Мармонтелю: «Ваш Шекспир — гурон!» «Шекспир вовсе не мой», — отвечает Мармонтель.

Шекспир был для Вольтера предлогом показать свою меткость в стрельбе. Стрелы Вольтера редко пролетали мимо цели. Вольтер стрелял в Шекспира, как крестьяне на ярмарке стреляют в гуся. Вольтер первый открыл во Франции огонь против этого варвара. Он прозвал его «святым Христофором трагических поэтов». Он говорил г-же де Графиньи: «Шекспира нельзя принимать всерьез». Кардиналу Берни он говорил: «Пишите хорошие стихи, избавьте нас, монсиньор, от эпидемий, от невежд, от академии короля прусского, от буллы «Unigenitus», [126] от приверженцев конституции, от эпилептиков и от дурачка Шекспира! Libera nos, Domine». [127] Отношение Вольтера к Шекспиру служит в глазах потомства смягчающим обстоятельством для отношения Фрерона к Вольтеру. Впрочем, в течение всего восемнадцатого века мнение Вольтера было законом. С тех пор как Вольтер начал поносить Шекспира, англичане из остроумных, такие, как, например, лорд-маршал, тоже стали издеваться над ним. Джонсон признается, что Шекспир кажется ему «невежественным и вульгарным». Фридрих II тоже вставляет свое слово, — он пишет Вольтеру по поводу «Юлия Цезаря»: «Вы хорошо сделали, что переписали в соответствии с правилами бесформенную пьесу этого англичанина». Вот до чего дошел Шекспир в прошлом веке. Вольтер оскорбляет его; Лагарп ему покровительствует: «Даже Шекспир, при всей своей грубости, был все же начитан и имел кое-какие знания» (Лагарп, «Введение в курс литературы»).

Такого рода критики, чьи суждения мы показали на нескольких образцах, не сложили оружия и в наши дни. Колридж, говоря о «Мере за меру», бросает несправедливое обвинение: «Тягостная комедия». «Возмутительная», — говорит Найт. «Отвратительная», — вторит Хентер.

В 1804 году автор одного из этих идиотских биографических словарей, в которых умудряются изложить историю Каласа, не упоминая имени Вольтера (правительства сознательно и охотно опекают их и субсидируют), некто Деландин, чувствует необходимость взять в руки весы правосудия и привлечь к ответу Шекспира. Заявив вначале, что Шекспир, имя которого по-французски произносится Shekspir, «в молодости воровал дичь во владениях одного вельможи», он добавляет: «Природа соединила в голове этого поэта самое великое, что только можно вообразить, с самой низкой и лишенной остроумия грубостью». На днях мы прочли слова, недавно написанные одним известным, ныне здравствующим педантом: «Второстепенные авторы и низкосортные поэты, вроде Шекспира», и т. д.

Кто говорит «поэт», обязательно говорит в то же время «историк» и «философ». Гомер включает в себя Геродота и Фалеса. Шекспир — такой же человек о трех лицах. Кроме того, он художник, и какой! Огромный художник! В самом деле, ведь поэт больше чем рассказывает — он показывает. Наблюдательность поэта — своего рода рефлектор, а его эмоции — конденсатор; так рождаются те светозарные образы, которые отбрасывает его мозг на темную стену человечества, где сияние их запечатлевается навеки. Эти призраки живут и доныне. Жить столь же долго, как Ахилл, — такую тщеславную мечту мог лелеять только Александр. У Шекспира есть трагедия, комедия, феерия, гимн, фарс, всеобъемлющий божественный смех, устрашающее и отталкивающее, — если выразить все это одним словом — драма. Он простирается от одного полюса до другого. Он принадлежит и к Олимпу и к ярмарочному балагану. Для него открыты все возможности.

Если он захватил вас — вы у него в плену. Не ждите от него милосердия. Жестокость его патетична. Он показывает вам мать — Констанцию, мать Артура, — и когда он растрогал вас до того, что вам кажется, будто у вас в груди бьется сердце этой матери, он убивает ее сына; создавая ужасное, он идет даже дальше, чем история, а это нелегко; ему недостаточно убить Рэтленда и привести в отчаяние Йорка, он мочит в крови сына платок, которым вытирает глаза отцу. Драма у него душит элегию, Отелло душит Дездемону. Он ничем не смягчает предсмертную тоску. Гений неумолим… У него свой закон, и он ему подчиняется. У духа тоже есть свои наклонные плоскости, они определяют его устремления. Шекспир устремлен к ужасному. Шекспир, Эсхил, Данте — это большие реки человеческих эмоций; в истоке их — наклоненная урна со слезами.

Поэт ограничивает себя только своей целью; он считается только с той мыслью, которую хочет воплотить; он не признает никакой другой власти и никакой другой необходимости, кроме своего замысла, ибо искусство порождено абсолютной идеей, и в искусстве, так же как в ней, цель оправдывает средства. В этом между прочим и заключается одно из тех отклонений от обычного земного закона, которые заставляют задумываться и размышлять высокую критику, открывая ей тайную сторону искусства. Именно в искусстве ощутимо quid divinum. [128] Поэт владеет своим произведением так же, как провидение — своим созданием; он волнует, приводит в оцепенение, он ошеломляет, потом возносит или сражает вас, иногда против вашего ожидания, пронзая вам душу изумлением. Теперь подумайте. У искусства, как и у бесконечности, есть свое «потому что», которое выше всяких «почему». Попробуйте спросить о причине бури у океана, этого великого поэта. То, что кажется вам отвратительным или странным, существует по какой-то сокровенной причине. Спросите у Иова, почему он счищает черепком гной со своих струпьев, и у Данте — почему он зашивает проволокой веки душ, пребывающих в чистилище, заставляя литься из этих швов потоки ужасающих слез?[129]

Иов, лежа на гноище, продолжает чистить свои раны черепком, и Данте проходит своей дорогой. Шекспир тоже.

Его великие ужасы повелевают вами, и перед ними нельзя не склонить головы. Когда ему заблагорассудится, он примешивает к ним очарование, то самое царственное очарование сильных, которое так же превосходит сладостную нежность, хрупкую привлекательность, обаяние Овидия или Тибулла, как Венера Милосская превосходит Венеру Медицейскую. Неведомые явления, метафизические проблемы ускользают от исследования, вот почему загадки души и природы, которая тоже есть душа, отдаленные предчувствия случайных поворотов судьбы, сплетение мыслей и событий — все это может выражаться в нежных образах, наполнять поэзию таинственными и чарующими созданиями, тем более пленительными, что они окутаны печалью, близки к неведомому и вместе с тем очень реальны: их влечет простирающееся за ними неведомое, и все-таки они хотят вам понравиться. Существует глубокое в прелестном.

Великое в сочетании с очаровательным возможно, это сочетание есть у Гомера, образец его — Астианакс; но глубокая прелесть, о которой мы говорим, есть нечто большее, чем эта эпическая хрупкость. Она осложняется каким-то особым волнением, и за ней угадывается бесконечное. Это нечто вроде игры светотени. Только в улыбке гениев нового времени есть эта глубина, — за изяществом мы чувствуем бездну.

Такая прелесть есть у Шекспира; но это не болезненная прелесть, а скорее ее полная противоположность, хотя они и похожи, ибо обе исходят из могилы.

Скорбь, великая скорбь его драмы — не что иное, как человеческая жизнь, воплощенная в искусстве, — окутывает и эту прелесть и этот ужас.

Гамлет, сомнение, стоит в центре его созданий, а у двух противоположных пределов — любовь, Ромео и Отелло; все, что таится в человеческом сердце. Из складок погребального покрова Джульетты исходит сияние, но ничего, кроме мрака, нет в саване отвергнутой Офелии и напрасно заподозренной Дездемоны. Любовь не сдержала слова, данного ею этим двум невинным созданиям, и они не могут утешиться. Дездемона поет песню о плакучей иве, что склонилась над потоком, уносящим Офелию. Не зная друг друга, они все-таки сестры, и хотя у каждой свое горе, души их соприкасаются. Плакучая ива колышется над обеими. Когда жертва клеветы поет перед смертью свою таинственную песню, не чудится ли нам вдали утопленница, плывущая с распущенными волосами?