Том 14. Критические статьи, очерки, письма - Виктор Гюго

Хороший вкус — это предосторожность, принимаемая в интересах порядка. Где трезвые писатели, там и трезвые избиратели. Вдохновение можно заподозрить в жажде свободы; поэзия — вещь не совсем законная. Поэтому-то и существует официальное искусство — детище официальной критики.

Из этих предпосылок вытекает совершенно особая риторика. Природа допускается в это искусство лишь с большими ограничениями. Она пробирается с черного хода. Репутация природы подмочена, ее подозревают в демагогии. Стихии упраздняются, это дурное и слишком шумное общество. Прилив в равноденствие сносит все преграды; шторм — это ночной скандал. Не так давно в Академии художеств на картине кого-то из учеников бушующий ветер развевал складки плаща; один из местных профессоров, шокированный таким непорядком, заявил: «Хороший стиль не допускает ветра».

Впрочем, реакция не отчаивается. Мы движемся вперед. Кое в чем мы достигли успехов. Понемногу нас начинают принимать в Академию, правда только после того, как кандидат предъявит удостоверение об исповеди. Жюль Жанен, Теофиль Готье, Поль де Сен-Виктор, Литтре, Ренан, извольте-ка изложить ваш символ веры.

Но этого недостаточно. Зло пустило глубокие корни. Старое католическое общество и старая законная литература под угрозой. Силы мрака в опасности! Объявим же войну новым поколениям! Война новому духу! Демократию, эту дочь философии, преследуют по пятам.

Нужно опасаться случаев бешенства, то есть произведений гениев. Возобновляются гигиенические предписания. Очевидно, государственные дороги плохо охраняются. Кажется, появились бездомные поэты. Префект полиции пренебрегает своими обязанностями и допускает бродяжничество умов. О чем только думает начальство? Будьте начеку. Вдруг укусят посредственность? Берегитесь, это опасно. И право же, слухи подтверждаются: говорят, кто-то встретил Шекспира без намордника.

Шекспир без намордника — это предлагаемый читателям новый перевод.[132]

Если кто и заслужил такую хорошую рекомендацию: «Он отличается трезвостью», то уж, конечно, не Вильям Шекспир. Шекспир — один из самых больших шалопаев, которых «серьезной» эстетике когда-либо приходилось прибирать к рукам.

Шекспир — это плодородие, это сила, обилие, это набухшая грудь кормилицы, пенящаяся чаша, переполненный чан, брызжущий сок, потоки лавы, семена, кружащиеся в порыве ветра, животворный ливень; все у него — тысячами, все — миллионами; никакого воздержания, никаких пут, никакой расчетливости, безрассудная и спокойная щедрость творца. Тем, кто трясется над содержимым своего кармана, этот неистощимый кажется буйно помешанным. Скоро ли он кончит? Никогда. Шекспир сеет вокруг себя ослепительные сокровища. Что ни слово — образ, что ни слово — контраст, что ни слово — день и ночь.

Поэт — мы уже говорили это — подобен природе. Весь в неуловимых оттенках, в мельчайших подробностях, не сдержанный, не скупой. Простой в своем великолепии. Объясним эту несложную мысль.

В поэзии умеренность — это убожество, простота — это величие. Дать каждой вещи столько пространства, сколько ей нужно, ни больше, ни меньше — вот что такое простота. Простота — это справедливость. Таков основной закон истинного вкуса. Каждая вещь должна быть поставлена на свое место и выражена своим словом. При том единственном условии, что будет поддерживаться некое скрытое равновесие и сохраняться некая таинственная пропорция, самая величайшая сложность, будь то в стиле или в композиции, может быть простотой. Это — секрет настоящего искусства. Только бескорыстная критика, движимая священным восторгом, проникает в эти сложные законы и постигает их. Изобилие, богатство, пылающее излучение могут быть простыми. Солнце просто.

Эта простота, как мы видим, не похожа на простоту, рекомендуемую Ле Батте, аббатом Добиньяком и отцом Бугуром.

Каково бы ни было изобилие, каково бы ни было переплетение, даже запутанное, смешанное, даже такое, которое невозможно расплести, — все, что правдиво, то просто.

Эта простота, в которой мы ощущаем глубину, — единственная, какую знает искусство.

Простота — это правда, а значит, чистосердечие. Чистосердечие — лицо правды. Шекспир прост великой простотой. Он до того прост, что иным может даже показаться глупым. Он не знает малой простоты.

Простота, сводящаяся к бессилию, простота, равная истощенности, простота, страдающая одышкой, — это патологический случай. Она не имеет ничего общего с поэзией. Ей больше пристала больничная койка, чем полет на спине гиппогрифа.

Я признаю, что горб Терсита прост, но ведь грудные мышцы Геркулеса тоже просты. И эту простоту я предпочитаю первой.

Простота поэзии может быть подобна ветвистому дубу. Разве дуб производит на вас впечатление чего-то византийского или утонченного? Его бесчисленные антитезы — гигантский ствол и маленькие листья, твердая кора и бархатистый мох, свет, впитываемый им, и отбрасываемая им тень, ветви, венчающие героев, и плоды, питающие свиней, — неужели все это признаки надуманности, извращенности, манерности и плохого вкуса? Не слишком ли дуб остроумен? Не принадлежит ли он к салону де Рамбулье? Быть может, он смешной жеманник? Заражен гонгоризмом? Принадлежит к упадочной школе? Неужели же вся простота, sancta simplicitas, [133] воплощается в кочне капусты?

Утонченность, злоупотребление остроумием, надуманность, гонгоризм — за что только не ругали Шекспира! Заявляют, что это недостатки, свойственные малым, а сами спешат упрекнуть в них колосса.

Да и к тому же этот Шекспир ни с чем не считается, он идет напролом, за ним не поспеть, он шагает через приличия, он валит с ног Аристотеля, наносит урон иезуитизму, методизму, пуризму и пуританству; он приводит в смущение Лойолу и переворачивает всего Уэсли; он храбр, смел, предприимчив, воинствен, прям. Его чернильница дымится, как кратер. Он всегда за работой, в действии, он полон рвения, всегда в пылу, на ходу. Он не выпускает пера из руки, его чело в огне, в него словно черт вселился. Жеребец не жалеет сил; но по дороге плетутся мулы, которым это не по нраву. Быть плодовитым — значит быть напористым. Такие поэты, как Исайя, как Ювенал, как Шекспир, в самом деле переходят всякую меру. Что за черт! Надо думать немного и о других, один не имеет права на все: никогда не изменяющая мужественность, никогда не остывающее вдохновение, метафор — что цветов на лугу, антитез так много, как у дуба, контрастов и глубин столько же, как у вселенной, — беспрерывное зарождение, созревание, слияние, появление нового, широкое целое, прекрасные и сильные детали, живая доходчивость, оплодотворение, полнота, созидание — это слишком, это нарушает права бездарных.

Вот уже скоро три века, как требующие воздержания критики смотрят на Шекспира — этого поэта, полного огня, — с таким недовольным видом, какой, вероятно, бывает у тех пасынков судьбы, которые в гареме вынуждены довольствоваться ролью зрителей.

У Шекспира нет сдержанности, умеренности, нет границ, нет умолчаний. У него отсутствует только отсутствие. Он ничего не бережет про запас. Он не постится. Он не знает преград, как буйная поросль, как набухшие семена, как свет, как пламя. И все это не мешает ему думать о вас, зритель или читатель, поучать вас, давать вам советы, быть вашим другом, как любой другой поэт вроде добряка Лафонтена, и оказывать вам маленькие услуги. Вы можете погреть себе руки у его пожара.

Отелло, Ромео, Яго, Макбет, Шейлок, Ричард III, Юлий Цезарь, Оберон, Пук, Офелия, Дездемона, Джульетта, Титания, мужчины, женщины, ведьмы, феи, души — Шекспир широко раскрывает себя, — берите, берите, берите. Хотите еще? Вот Ариэль, Пароль, Макдуф, Просперо, Виола, Миранда, Калибан, — вам все еще мало? Вот Джессика, Корделия, Крессида, Порция, Брабанцио, Полоний, Горацио, Меркуцио, Имогена, Пандар Троянский, Боттом, Тезей. Ессе Deus, [134] се поэт, он приносит себя в дар, — кто хочет вкусить от меня? Он отдается, он раздает себя, он щедро наделяет собой и все-таки не исчерпывается. Почему? Не может. Опустошение для него невозможно. В нем есть какая-то бездонность. Он наполняет себя, и растрачивает, и начинает сначала. Это продырявленная корзина духа из волшебной сказки.

По вольности и смелости языка Шекспир равен Рабле, которого недавно некий лебедь назвал свиньей.

Как все великие умы, в буйном разгуле всемогущества Шекспир наполняет свою чашу всей природой, пьет ее и заставляет пить и вас. Вольтер упрекнул его за это пьянство, и правильно сделал. В самом деле, повторим и мы, почему у этого Шекспира такой темперамент? Он не останавливается, он не устает, он не щадит эти бедные маленькие желудки — кандидаты в Академию. Он не страдает тем несварением, что зовется «хорошим вкусом». Он могуч. Что за бескрайнюю, неудержимую песню поет он в веках, — бранную песню, застольную песню, любовную песню, песню, что льется от короля Лира к королеве Маб и от Гамлета к Фальстафу, порой печальная, как рыдание, великая, как Илиада! «Я весь разбит после чтения Шекспира», — говорил г-н Оже.