Господин Гексоген - Александр Проханов

На солнечном дворе стояла железная кровать с пружинами. На ней, раскинув усталые руки, лежала мертвая женщина, и двое солдат насиловали голый остывающий труп. Сбросили бронежилеты и шлемы, откинули автоматы. Один колыхался на женщине, двигая тощими ягодицами, другой держал женщину за босую стопу, и его глаза, не видя Белосельцева, были полны безумным солнечным блеском.

«Ну убей же меня!» – выкликал Белосельцев, ступая по растресканной, пустой до горизонта планете, на которой, освещенная солнцем, стояла железная кровать, и под мертвой женщиной и накрывшим ее солдатом тягуче скрипели пружины. Через улицу солдаты окружили каменный дом, увитый до крыши корявой лозой винограда. В каменном основании дома синела дощатая дверь. Солдаты наставили на дверь автоматы, один с мегафоном громогласно гудел. Металлические звуки ударялись о стену дома, о маленькую синюю дверь:

– Выходи без оружия!.. Руки поднять!.. Гарантируем сохранение жизни!.. В противном случае дом будет взорван!..

– Кто там? – спросил Белосельцев усталого офицера в шлеме, из-под которого стекал липкий пот.

– Главарь ваххабитов… Сына его убили, а он из пулемета отстреливался… Да, видно, патроны кончились…

– Выходи без оружия!.. – продолжал гудеть мегафон. – Руки поднять!.. Гарантируем сохранение жизни!..

Дверь отворилась, и в темном прогале, покачиваясь, просовывая наружу длинные руки, вышел человек, тяжелый, тучный, с длинной, упавшей на грудь бородой, в белой вязаной шапочке. Он был одет в тесную, не сходившуюся на груди куртку, в короткие, не по росту, штаны, из которых упирались в землю крупные ноги в бутсах. Глаза человека, привыкая к солнцу, смотрели на солдат лениво и подслеповато.

– Ближе!.. – командовал офицер, подступая к бородачу. – Руки держать!.. – длинным, лающим криком понукал ваххабита, видя, как тот опускает руки.

Тот медленно опускал тяжелые, натруженные ладони, которые от усталости был не в силах держать. Ладони опали к поясу, вяло распахнули куртку. Глаза его вспыхнули кругло и грозно. В руках оказалась граната. Грохочущие очереди, пробившие ему грудь во многих, брызнувших кровью местах, совпали с трескучим взрывом, который он, казалось, кинул в солдат. Упал с дымящейся ямой в груди, и рядом стонали и корчились посеченные взрывом солдаты. Другие, отступая, били издалека, окружая лежащего боевика пыльными кудряшками попаданий.

Белосельцев вышел на окраину села, где кончались разрушенные дома и подворья, в каждое из которых попал снаряд или угодила ракета. Село лежало с переломанным хребтом, пробитым черепом, выпущенной кровью. За ним начинались виноградники, пастбища, хлебные поля, отвоеванные у каменных круч кетменем и мотыгой долгими поколениями горцев. Все перепахала артиллерия, сожгла авиация, наносившая огневой удар по рубежам обороны, где засели мятежники, превратив арыки в траншеи, расположив в каменных сушильнях безоткатки и гнезда снайперов. Теперь здесь работали саперы, проходя с миноискателями по корявому, красно-ржавому винограднику, извлекая мины из-под кореньев.

– Сюда не ходить… Минное поле… Противопехотные с противотанковыми… – сказал Белосельцеву маленький усталый сапер, втыкая в землю штырь с красным флажком, на котором было написано: «мины». Пошел вслед за товарищами, щупая землю миноискателем, шевеля растресканными губами, читая придуманную им самим молитву «о спасении от мин».

Белосельцев смотрел вслед уходящей веренице саперов, подымавших легчайшую солнечную пыль, словно все они, окруженные золотистыми нимбами, были готовы взлететь и унестись в небеса.

Стоял возле штыря с запрещающим красным флажком. Недалеко, на склоне, темнела каменная сушильня, где на жердях развешивались виноградные кисти. Высыхали в теплых, продуваемых ветром сумерках, превращаясь в сморщенный сладкий изюм.

Внезапно из полукруглого проема с гиканьем, хрипом вырвался всадник. Конь поднялся на дыбы, крутанулся вокруг оси, разбрызгивая камни. Наездник, бритоголовый, с развевающейся черной бородой, опоясанный медными пулеметными лентами, дико взвизгнул, сверкнул на Белосельцева ненавидящими глазами, погнал коня в гору. В одной руке у него был ручной пулемет и натянутый повод. Другая рука, оторванная, кровенела красным обрубком. Всадник послал коня наметом на склон. Из-под конских ног ударил заостренный, кустистый взрыв, швырнул лошадь на спину. Еще один взрыв грохнул из-под упавшего всадника.

Белосельцев вернулся в село. Господь отказал ему в пуле и в мине. Не попустил умереть в дагестанских горах. Оставил жить для новых испытаний и горестей.

Белосельцев двигался по селу, и ему навстречу катил бэтээр. На броне, ощетинясь стволами, сидели автоматчики в зеленых, повязанных на чеченский манер косынках. В люке, по пояс, стоял генерал, с твердым жестким лицом, словно отчеканенным на римской монете. Лицо генерала было бесстрастным, словно он знал, что малая война, которую он только что выиграл, влекла за собой множество других, еще не объявленных, где ему суждено состариться. Бэтээр удалялся, и его корму покрывал темно-красный дагестанский ковер. На ковре сидел оператор, направляя камеру на дымы и развалины.

Глава 19

Белосельцев вернулся в Москву утренним рейсом и, явившись домой, совлек с себя одежду, кинув ее двумя несвежими комками в мешки для чистки и прачечной. Голый ушел в ванную и лег в эмалированный объем, пустив из крана ровную звенящую струю. Ванна наполнялась, и он смотрел, как разбивается вода на его поднятом колене.

Вода, как понимал ее Фалес Милетский и как писал о божественной природе воды немец Виндельбанд, чью философскую книгу давал ему в поучение дед, – вода была первопричиной всего.

Он вышел из ванной, накинул халат и, оставляя на полу мокрые отпечатки, вернулся в комнату, где поджидала его коллекция бабочек, в которую он успел превратить большую часть своих жизненных впечатлений. Дагестанская поездка не пополнила коллекции. В нее нельзя было поместить ночную красную бабочку, вспорхнувшую над Кара-махи после взрыва тяжелого огнемета.

Белосельцев рассеянно включил телевизор. И сразу испуганно стал узнавать очертания дагестанских сел у подножия двух корявых каменных гор. Колонна военных машин пылила по горной дороге. Батарея гаубиц вела шквальный огонь. В полевом лазарете корчились раненые, над которыми блестели флаконы капельниц. Длинные, как уходящие в небо дороги, тянулись реактивные трассы, и по ним с ревом неслись снаряды. Телеоператор снимал захваченное село, превращенное в рытвины и развалины. Сгоревший танк с разбросанными у мечети танкистами. Пустынный двор с железной кроватью, на которой, раскинув руки и ноги, лежит мертвая обнаженная женщина. Растерзанная книга Корана под пыльным башмаком солдата.

Убитый, пронзенный штык-ножом ваххабит, оскаливший в черной бороде белозубый рот.

Кадры исчезли, и возник Премьер, веселый, велеречивый, охотно поясняющий:

– Ваххабизм – это вполне безобидное утопическое учение о всеобщем равенстве, братстве, рожденное в современном исламе… Два крохотных дагестанских сельца, наивно заявивших о своей независимости, – это шутка, на которую мы будем реагировать улыбкой. Очень скоро эти горцы образумятся, и мы на общем с ними празднике выпьем за великую и неделимую Россию!..

Премьер пропал, и снова пошли кадры с реактивными залпами, взорванные дома, убитый ваххабит, уткнувший бородатое лицо в станковый пулемет, зияющий пролом в мечети, раздавленная танком овца с уродливой рогатой головой.

Белосельцев выключил телевизор, понимая, что операция «Премьер», ради которой он путешествовал в Дагестан, подходит к концу.

Зазвонил телефон. Гречишников радовался его возвращению:

– Ты блестяще сработал, Виктор Андреевич, снайперски, безупречно!.. Но не следовало так рисковать, не следовало идти на линию огня!.. Мы очень за тебя волновались… Ты немного пришел в себя?.. Приглашаю на вечер в театр…

– Театр военных действий? – невесело пошутил Белосельцев.

– Ни в коем случае!.. Большой театр, «Пиковая дама»… Лучшие места в партере!..

– Ты уверен, что мне нужно идти?

– Несомненно!.. Будут Президент, Премьер и Избранник!.. Весь московский бомонд!.. У тебя есть смокинг, есть бабочка? Возьми одну из своей коллекции!.. – Он рассмеялся и повесил трубку.

Вечерний московский воздух был цвета зрелого яблока, когда Белосельцев пешком спускался по Тверской к Большому театру, изумляясь красоте и ухоженному блеску города. Большой театр, белокаменный и помпезный, с черной квадригой на светлом, нежном фронтоне, пропускал под колонны торжественных театралов, несущих букеты для любимых певцов. То и дело подкатывали дорогие, с холеными шоферами, лимузины, сопровождаемые тяжеловесными джипами. Верная охрана зорко следила, как взбегают на ступени министры, банкиры, именитые политики, иностранные дипломаты, приехавшие из ближних городов губернаторы. Вся площадь была оцеплена милицейскими постами. Невидимые агенты безопасности, сливаясь с толпой, фланировали у колонн, неслышно переговаривались по крохотным рациям, как лесные незаметные птицы. Ожидался приезд Президента и Премьера. Высший московский свет – политики, литераторы, ведущие телевизионных программ, пожелали присутствовать на спектакле, который неожиданно для всех решил посетить больной, не бывавший на публике Президент. С Гречишниковым они встретились в вестибюле, встав в очередь за биноклями, которые были нарасхват. Каждому хотелось рассмотреть в императорской ложе Президента. Проверить, верны ли слухи, согласно которым тот едва передвигался, окружен неотступной свитой докторов. Белосельцев с Гречишниковым запаслись биноклями, разгуливали в фойе, встречаясь со множеством знаменитых персон, то и дело всплывавших на телевизионных экранах, а здесь присутствовавших во плоти. Мелькнул Мэр не в своем обычном облачении деятельного прораба и устроителя дорог, но в черном смокинге, неловко сидевшем на его маленькой коротконогой фигуре, делавшем его похожим на лысого пингвина. Прошел стороной Астрос, ироничный и пылкий, что-то втолковывавший степенному послу Израиля. Скачущей беличьей походкой проскользнул Зарецкий с бриллиантовой булавкой в шелковом галстуке.