Кровью омытые. Борис и Глеб - Борис Тумасов

— Ты помнишь, князь, мои слова, рядом с тобой злые люди. Они желают твоей смерти.

— Но кто они, бабушка?

— Я не ведаю их имен, но я вижу их — это не твои слуги и не воины. Тебя терзает бессонница? Там, на том колке в углу трава, возьми оттуда несколько веточек, а из тех, что над печкой, сними целый пучок, и пусть твоя стряпуха сварит настой. Пей его на ночь, и болезнь покинет тебя. Теперь уезжай, я дала тебе то, за чем ты ко мне приезжал…

Силен дух князя Владимира, да немощно тело!

Обидно! Но еще обидней услышать об этом из уст женщины. Будто пощечину получил великий князь от боярыни Настены…

Едва увел воевода Блуд большой полк на Трубеж, как боярыня явилась во дворец. Незвана пришла. Владимир Святославович в ту пору едва от послеобеденного сна отошел, в горнице один был. В рубахе навыпуск холщовой, в таких же портах и босой. Приходу Настены удивился. Ужли чего стряслось с Блудом?

А Настена подошла к нему, в очи заглядывает, ровно собака на хозяина.

— Ты ведь звал меня, Владимир Святославович? Чать, не забыл?

Вскинул князь голову, ответил виновато:

— Ох, Настена, Настена, звал, не отрицаю. Кабы прежние лета вернуть, не вопрошал бы, к чему пришла, а ныне язык одно молвит, а тело не подвластно.

Вздернула тонкие брови боярыня:

— Я ведь, Владимир Святославович, словам твоим поверила, стыд превозмогла и злых языков не испугалась.

Обиду уловил в ее словах великий князь. Ответил, будто прощения просил:

— Не ко времени, Настенушка, о другом мысли мои.

— Тогда прости, великий князь, я ведь, грешница, думала, каков на язык, таков и в деле. Птицу по полету судила.

И поклонилась низко. Промолчал князь, а боярыня продолжила:

— Ухожу я, Владимир Святославович, тело свое уношу от тебя, однако сердце мое с тобой навсегда. Нет у меня к тебе, великий князь, обиды. Вспорхнула моя любовь и улетела…

Увел Булан орду в Дикую степь к Дону, вернулся большой полк с Трубежа, улеглось волнение в Киеве, поплыли торговые корабли по Днепру, и по воскресным дням зашумело, заговорило многоязыкое киевское торжище…

Веселился стольный город. По такому случаю князь Владимир дал пир. Весь Киев угощался: пили и ели на улицах города и в детинце, на княжьем дворе и в палатах. Бояре и воеводы в гриднице пировали.

А на помосте великий князь с сыном Борисом, чтоб всех видеть. В самом разгаре был пир, когда поднялся князь Владимир, к боярыне Настене подошел, за руку взял, повел к своему столу, усадил по левую руку от себя. Решил великий князь хоть как-то оправдаться перед боярыней.

Хорошеет Настена. Блуду многие завидуют, красавица жена, и годы ее не трогают, мимо проскакивают. А она к Владимиру Святославовичу льнет, на мужа внимания не обращает.

Мрачнее тучи воевода Блуд, вот и гадай, что боярыню дома ожидает? Великий князь выпил за здоровье Настены, к Блуду поворотился:

— Не вини боярыню, воевода, я из всех ее выделяю, потому как с княгиней Анной они дружны были, и я того не забываю…

И тут же, положив руку на плечо Бориса, сказал так, чтобы все слышали:

— Вот вам, други мои старейшие, кого после себя хотел бы оставить великим князем.

За столом раздались голоса:

— За тебя, Борис!

— За Бориса!

Осушил великий князь кубок, о других сыновьях подумал: о Мстиславе Тмутараканском, о Святополке Туровском, о Святославе, который из Древлянской земли редко вести подает. Глеба припомнил. А при мысли о Ярославе больно сделалось, что он заодно о новгородцами… Новгород вспомнил и как княжил в нем, поднимал новгородцев на брата Ярополка…

Сник князь Владимир. Борис заметил, спросил озабоченно:

— Что с тобой, отец?

Владимир голову поднял:

— Ничего, сыне, прошлое вспомнилось…

Ночью во дворе Аверкия скулила собака. Долго и нудно. То тявкала, то подвывала.

— Чтоб ты сдох, — бранился Аверкий.

Не выдержал, открыл дверь, прицыкнул.

Замолчал Серко, а Аверкий присел на пенек. Небо лунное и ночь ясная. Перемигиваются звезды, и молоком залило Печенежский Шлях. По нему, бывало, водил Аверкий ночами валку, нежарко и опасности меньше.

И захотелось Аверкию в степь, чтоб на рассвете услышать стрекот кузнечиков, крики перепелов и скрип колес, тихую беседу артельных у костра ночью.

«Надобно будущим летом сколотить валку да и податься на соляные озера, глядишь, не отвернется удача», — подумал Аверкий.

Мысли к Ульке повернули, будет ли у нее счастье? Припомнил, как боярский сын шагал рядом с мажарой Аверкия, с Ульки глаз не сводил… Добрый будет муж гридин Георгий.

А как Улька горевала, когда Георгий пропал. И не было конца ее радости, когда увидела возвратившегося гридня. Нынче все выглядывает, ждет, когда Георгий в гости заявится…

Подполз Серко к хозяину, положил морду Аверкию на колени.

— Что, Серко, пойдешь будущим летом с валкой? Вот, забил хвостом, значит, согласен. И мне веселей будет, все напоминать о доме будешь. Да голос подавать, чужого учуяв. А Ульку с собой не возьмем, она чужая жена станет… Так она, Серко, жизнь устроена, не для себя детей растим. Ну ладно, Серко, полезай в свою будку, а я к себе отправлюсь…

Византийские историки еще в седьмом веке писали о хазарах: «Племя хазар воинственное и торговое. Они кочуют в обширных степях и почти не строят городов. Но сила этого племени несметная. Хазарам платят дань народы, живущие от Хорезма до Херсонеса. И даже некоторые племена славян-русов признают их власть…»

Много лет византийские императоры перед лицом персидской и арабской опасности искали и находили поддержку у хазар.

Под напором мадьяр и печенегов, прорвавшихся в причерноморские степи, пошатнулась власть Хазарского каганата. Почуяв это, Византия захватила старые греческие города в Крыму. Из союзников Византии хазары стали ее врагами.

В борьбе с хазарами византийские императоры использовали печенегов и аланов. Борьба за причерноморские степи между кочевниками подорвала их обоюдную силу. А с тех пор как киевский князь Святослав прошел Хазарию и захватил Тмутаракань и Саркел, не стало у Хазарского каганата прежней силы…

Князь Мстислав не ради того, чтобы повторить поход на хазар своего деда, вздумал воевать с каганатом. Нет! До него дошли слухи, хазары замыслили вернуть Тмутаракань, посадить в ней своего наместника и собирать дань с тех торговых кораблей, какие причаливают в ее порту.

Сплавал Мстислав в Корчев, закупил у корчевских кузнецов оружие для ополченцев, поручив тысяцкому Роману собрать ополчение из горожан, разбить его по десяткам и сотням…

С паперти деревянной церквушки разнесся зычный голос глашатая:

— Люди тмутараканские, князь Мстислав на хазар собирается!

Взволновался народ, а глашатай знай свое:

— Ребята удалые, парни молодые, подсобите князю!

О том же кричали глашатаи на торгу, посаде и выселках. Давно не слышала Тмутаракань такого. Тревожно. Неспроста князь на хазар идет, если Мстислав меч обнажил, то, верно, хазарин на Русь собрался, Тмутаракань воевать…

— Не дадим, чтоб хазары верх взяли, — заговорили тмутараканцы. — Постоим за себя.

И шли толпами на княжий двор рыбаки и пахари, торговый и ремесленный люд. Шли с копьями и луками, топорами и шестоперами.

День близился к концу, и, когда после вечерней трапезы Владимир вышел во двор, сизое небо кучерявилось в облаках. Душно, и князь сказал стоявшему позади тиуну:

— Вели, Авдей, в опочивальной оконца открыть.

Проворные девки выставили круглые свинцовые рамы с италийскими цветными стекольцами, а Владимир уже другое указание дает боярину:

— Пошли кого-нибудь в Предславино, пусть Борис ворочается. Итак неделю сидит там… Скорей бы женить его.

— Да уж пора бы, — согласился боярин. — Росинка станет женой доброй. Я в его годы ни одну холопку не пропускал.

Владимиру ли возразить тиуну, сам был таким, сколь наложниц от него понесло…

— Чегой-то владыка идет? — спросил Владимир, увидев, как, выйдя из митрополичьих покоев, Иоанн, опираясь на высокий посох, направился к нему.

На митрополите черного шелка ряса, монашеский клобук. Он шагал медленно, худой, высокий.

— В такую-то пору? Чать, неделю отлежал. Я, грешник, думал, владыке конец настал, ан Бог миловал. Пойди, Авдей, помоги, вишь, без чернеца идет.

Промолвив это, Владимир и сам заторопился навстречу.

— Что стряслось, владыка, отчего не лежится?

И встал под благословение.

Иоанн отдышался, ответил:

— Боль превозмогая, явился яз, ибо весть принес необычайную.

— В палаты пойдем либо здесь разговор поведем? Коли на воздухе, так присядем, в ногах правды нет.

Они уселись рядом на длинную скамью, а огнишный боярин отправился на поварню.