Питер - Шимун Врочек

— Думаю, нет. До Катастрофы высказывалась теория, что работа человеческой памяти напрямую связана с эмоциями. Чувство, впечатление — необходимый ингредиент для запоминания. Может быть, и так. Лично я вполне эмоционален. К счастью для вас.

Иван хмыкнул. Это ещё надо посмотреть, к счастью или к несчастью.

— Поэтому вы со мной и говорите?

— Совет попросил меня определить, те ли вы, за кого себя выдаёте…

— Почему вас?

— Во-первых, потому, что у меня уникальная память.

— А во-вторых?

Ланца улыбнулся тонкими губами.

— Во-вторых, я лично встречался с Саддамом Великим.

Иван вздёрнул брови.

— И что из того? При чём тут мы и Саддам?

Молчание.

Иван слышал, как в углу жужжит муха, садится и вновь взлетает со стены комнаты.

— Мы подозреваем, что один из вас — сын Саддама.

Молчание. Иван посмотрел влево, вправо. Нет, он в комнате был один.

Кроме Ланцы. И мухи.

— То есть, я?

— Очень возможно.

Иван попытался справиться со свалившейся на него известностью. Голова кружилась. Правда, скорее всего, от голода.

— И что дальше? Меня… кастрируют?

Марио Ланца улыбнулся.

— А вы этого хотите?

Ивана передёрнуло.

— Да как-то не очень, знаете, — сказал он. — Ты не обижайся, Марио, но мне мужчиной быть гораздо привычней. И лучше. Но вы же, наверное, хотите ему отомстить?

— Саддаму Кровавому? — тонкие брови Ланцы изогнулись. — Отомстить? Кажется, вы не понимаете, Иван. — Кастрат смотрел на диггера с улыбкой. — Мы ему, наоборот, очень обязаны.

Иван поскреб ногтями небритый подбородок.

— Вы серьёзно?

— Абсолютно.

Раздался звон колокола — резкий, но мелодичный. Марио встрепенулся. — Пойдёмте, праздник сейчас начнется.

Необычайно широкоплечий, огромный кастрат с ладонями, как совковые лопаты, вышел в женском платье на середину платформы, накрашенный, и — запел удивительно женственным голосом. Голос переливался, переливался. Нота тянулась. Когда же у него дыхание наконец кончится? Иван уже перестал удивляться.

— Ария из оперы «Тоска» Пуччини, — пояснил Ланца шепотом.

— Что тоска, это точно сказано, — пробормотал Уберфюрер и зевнул в очередной раз. Иван начал опасаться, что скинхед в конце концов свернет себе челюсть. Ланца спрятал улыбку.

Между тем праздник продолжался.

От переливов высоких голосов — таких высоких, что даже слов нельзя было разобрать, а если можно — то слова были явно не русские, Иван устал в первые десять минут празднества. И целый час после он уже держался на силе воле. Чёрт возьми! Видимо, нужно быть очень большим фанатом оперного пения, чтобы жить здесь. Станция Ангелов — ладно, пусть так. Но лучше бы эти ангелы молчали. Или хотя бы пели что-нибудь более понятное.

Старейшины кастратов тоже выступали. Но наконец, даже эта пытка подошла к концу.

— Пойдёмте, — шепнул Ланца, тронул Иван за плечо. Они встали и направились к столу старейшин.

— Иван Горелов, сын Саддама Великого, — представил его Марио Ланца. Иван неловко кивнул.

— Здравствуйте.

Старейшин было пятеро. Правда, старыми они могли считаться разве что по отношению к Мише Кузнецову. Всем им было чуть больше двадцати. В центре сидел располневший кастрат, ярко накрашенный, с подведенными бровями, в свободном одеянии через одно плечо. По сравнению с подтянутым Ланцей он выглядел совсем обабившимся. Накрашенный тоже пел одну из арий сегодня, но Иван, хоть убейте, не мог вспомнить, какую именно.

— Вы похожи на своего отца, — сказал накрашенный наконец. Да уж.

— Спасибо, — сказал Иван.

— Мы благодарны вашему отцу… за всё. Многие бы, уверен, постарались отомстить сыну Саддама Кровавого, но мы не из их числа. Этот праздник в честь нашей свободы.

— Но почему?

Главные кастраты переглянулись. Главный сказал:

— Он сделал нас такими, какие мы есть. Лишенными страстей. Лишенными это дикой, перекашивающей звериной похоти. Понимаете? Мы стали лучше. Нет, мы не собираемся мстить Саддаму, оскопляя его единственного сына. Наоборот, вас ждёт почет и уважение.

— Мне нужно домой, — сказал Иван твердо. — Мне. Нужно.

— Понимаю, — сказал главный. — Мы бы хотели воздать вам ещё почести… но мы уважаем волю сына Саддама.

— Понимаю, — сказал Иван. — Спасибо. Это было… — он помедлил, подбирая нужное слово, — …великолепно.

Накрашенный кивнул — видимо, слово было правильное. Ланца взял Ивана за локоть и повёл обратно, к рядам зрителей.

— Что это было? — спросил Иван.

— Благородство, — Ланца стал вдруг серьёзен. — Ты дал нам возможность проявить благородство, Иван. Иногда этого достаточно. А сейчас — праздник продолжается!

Иван мысленно застонал.

 — Почему у тебя такое имя странное? — спросил Иван.

— Оно не странное. Это имя великого тенора старых времен — до Катастрофы. Видите ли, у нас есть и Карузо, и Паваротти, и Робертино Лоретти, и даже Муслим Магомаев — хотя это как раз, на мой вкус, самонадеянно. Всё-таки он был баритон… Когда мы основали здесь свою общину, каждый из нас выбрал себе имя по вкусу — из знаменитых певцов прошлого…

Ланца посмотрел на Ивана с лёгкой полуулыбкой. Знает, понял Иван. Фотографическая, блин, память.

— Я не сын Саддама, — сказал Иван. — Вы же это сразу поняли, верно?

Кастрат кивнул.

— Конечно, знаю. — Голос его, высокий, хрустальный, звучал странно: полуженский, полудетский тембр. — Но вы бы были… э, подходящим кандидатом на эту роль. К тому же, боюсь, вы сами много не знаете, Иван. Я помню вас — мальчишку чуть старше меня. Мне было шесть, вам, думаю, лет семь или восемь. И возможно, вашего отца я тоже знал. Раз вы были там, то ваш отец, скорее всего, тоже был из ближнего круга Саддама Оскопителя, Саддама Великого.

Иван помолчал.

— Как его звали? Ну… — Диггер помедлил и всё-таки произнес: — Моего отца.

— Я не знаю, кто из тех людей был ваш отец, — сказал Ланца. — Простите.

— Ну, блин, — сказал Иван. Через силу улыбнулся. — Ничего, как-нибудь переживу.

Кому, чёрт возьми, вообще нужен этот отец? Иван почесал затылок. Дожил себе до двадцати шести и тут — на тебе. Открытие.

Ланца провёл их через блокпост Пионерской. Охраняли выход два таких же высоких, как и он сам, плечистых кастрата. Если бы не смазанные движения и не бабьи лица, их можно было принять за нормальных мужиков.

Есть в этом что-то противоестественное, думал Иван.

Такое ощущение неправильности. Даже слова толком не подберешь.

На прощание Ланца протянул им каску с коногонкой и древним аккумулятором, который нужно было крепить на пояс.

— Всё, здесь я с вами расстаюсь. Вот ваши вещи. С оружием, простите, сложнее… — Он снял с плеча старый калаш, захваченный ими у слепых, отдал Ивану. — Там патронов всего восемнадцать штук. Я не смог достать ещё…

— Ничего, — сказал Иван. — Что-нибудь придумаем. Не впервой.

— Не знаю, насколько хватит заряда аккумулятора, — сказал Ланца. - У меня лежит в памяти пара книг по электротехнике, но я, понимаете ли, их ещё не читал.

Иван усмехнулся. Уберфюрер медленно подошёл. Видно было, каких усилий ему это стоило. Его лицо подёргивалось.

— Прощайте, Убер, — сказал Ланца своим высоким «ангельским» голосом. Протянул руку.

— Блин, — сказал Уберфюрер в сердцах. Шагнул вперёд и осторожно, словно опасаясь раздавить, обхватил эту ладонь своей. Нажал. Ланца продолжал улыбаться. Уберфюрер нажал сильнее. И ещё сильнее. От напряжения у него на шее вздулись вены.

Ланца невозмутимо улыбался.

— Ну вы… ты мужик, — сказал Уберфюрер, наконец сдавшись. Осторожно потряс распухшей, красной ладонью. — Уважаю. Спасибо тебе.

Попрощались. Вот и всё. Бывай, станция Ангелов.

— Вы… ты… — Убер усилием воли справился с собой. Поднял голову. — Ты не мог бы нам спеть? Только что-нибудь… э-э… человеческое.

Похоже, оперный праздник достал не одного Ивана…

— Почему бы и нет, — кастрат улыбнулся.

— В юном месяце апреле, — запел Ланца, — в старом парке тает снег…

Детская песня ширилась и набирала силу. Голос звучал — казалось, что одновременно поют ребёнок и женщина. И им отвечает эхо — детским хором.

— Крыла-а-атые качели… летят-летят… ле-етят.

Они шли по туннелю к станции Чёрная речка и слышали, как поёт Ланца — кастрат с уникальной памятью.

Голос был чистый и очень мощный. Как кристалл.

Далеко отсюда Призрак задирает голову, слыша этот голос. Серый Призрак переступает с места на место и морщится — насколько он способен проявлять эмоции. Высокочастотная вибрация — нет, ему не нравятся звуки такой высоты. Они вносят искажения в картину мира, мешают видеть. Сеть туннелей — он ощущает её как кровеносную систему — подёргивается перед его глазами. Серый втягивает в себя воздух — люди бы удивились, узнав, сколько воздуха он может вдохнуть за один раз. Хотя с тем же успехом он может и не вдыхать совсем. Он идеальная машина для выживания.