Ричард Львиное Сердце - Морис Хьюлетт

— Будь, что будет, — проговорил ее повелитель. — Но я сообщу тебе все, что найду нужным для тебя; и этим ты должна удовлетвориться.

Красота Жанны, еще возвеличенная роскошным нарядом, который ей нравился, а также и ее телесным благосостоянием, была, конечно, замечательна, а скромность — еще больше, но сердце было самым великим ее достоинством. Она опять подняла взор к моргающим глазам своего повелителя и несколько секунд твердо смотрела в них, обдумывая его слова. Затем она опустила глазки и проговорила:

— Конечно, я останусь у вас до тех пор, пока не будет угрожать моему господину прямая опасность; здешний воздух полезен моему малютке.

— Он для всего полезен, — заметил Старец. — Особенно он полезен для тебя, о мой источник неиссякаемых наслаждений' И я уж позабочусь, чтобы этим воздухом питались розы у тебя на щечках, о мое прекрасное дитя!

Жанна сложила руки и пробормотала:

— Вы сделаете, как вам будет угодно, о, господин мой! Я не сомневаюсь.

— Будь в этом уверена, дорогое, милое дитя! — сказал Старец и отослал ее обратно в гарем.

Глава IX

О ТОМ, КАК РИЧАРД ЖАЛ ТО, ЧТО ПОСЕЯЛА ЖАННА, А СУЛТАН ПОДБИРАЛ КОЛОСЬЯ

«Старайтесь хорошенько заглядывать в мозги вашего господина, когда ему везет: если счастье тянется, он не спешит расходовать свои силы; но по этой-то причине он тем опаснее в несчастии, накопив себе капитал. Этим я хочу сказать, что анжуйский бес, весь обратившийся в драчуна за последние годы короля Ричарда, нашел в нем для себя вполне благоприятную обитель».

При всех своих правах на рассуждения, почтенный аббат Мило из Пуатье мог бы высказать свою мысль гораздо проще — тем более, что она проста и верна.

Ричард был покинут своими союзниками. Он вдруг остановился среди своих высших стремлений, когда был уже за день пути от храма Господня и в то же время так же далеко от него, как от своего замка Шинона. Его грызла лихорадка. На его совести тяготели и смерть многих, и утрата цели, и всеобщий ропот, и зависть, и упреки. А он все прокладывал себе путь через угрюмые пространства топкой грязи прямо к Аскалону. Он осадил его, взял приступом, выгнал из него неприятеля и снова водворился в нем. Оттуда, вдруг бросившись на юг, он напал врасплох на Дарум и предал мечу весь его гарнизон. Этим он перерезал надвое войска Саладина и всадил такой клин в тело его империи, что и ее оба легкие очутились в его полном распоряжении. Наступило, по-видимому, самое удобное время для переговоров. Саладин послал из Иерусалима своего брата с соколами в подарок. Ричард, засевший в Даруме во всеоружии, принял его радушно. Еще была надежда, что для Господа Бога можно будет добыть договором то, чего не удалось взять мечом.

Но тут-то и стали прилетать дурные вести, как бы издеваясь над величием людским. Вернувшись в Акру, французы услыхали про замыслы и участь маркиза Монферрата. Такие милые дела произвели переполох среди союзников. Герцог Бургундский обвинял Саладина в убийстве маркиза. Сен-Поль громко кричал, что это — дело рук короля Ричарда; а смерть герцога, подоспевшая в самую пору, оставила его одного в поле. Он старался воспользоваться всем, что только было возможно: написал императору, написал королю Филиппу и своему родственнику эрцгерцогу австрийскому, который тем временем уже был дома. Он всех и каждого оповещал о последнем гнусном поступке рыжего анжуйца. Он даже послал письмо к самому Ричарду, открыто обвиняя его в преступлении. Ричард посмеялся над ним, но все-таки прервал переговоры с Саладином, пока ему не удастся доказать, что Сен-Поль — большой лгун, каким он знал его всегда.

Между тем опять всплыл на поверхность вопрос о короне Иерусалимской. Граф Шампанский сел на корабль и приплыл в Дарум выпросить ее для себя у Ричарда. Он также привез ему известие, что герцог Бургундский скончался от удара.

— Кажется, Бог все еще хоть немножко на моей стороне, — сказал Ричард. — Угарная свеча погасла! Но следующие слова показали, что он ошибся.

— Прекрасный государь мой! — проговорил граф Генрих. — Мне грустно, что я должен сообщить вам еще кое-что: перед отъездом из Акры я виделся с аббатом Мило.

По лицу Ричарда пробежали серые тени.

— О, продолжайте, братец! — прохрипел он. Молодой человек запнулся.

— Прекраснейший мой государь! Господь поражает нас в разные места и всегда находит прорехи в нашей броне.

— Ну, говорите дальше! — торопил Ричард, присмиревши.

— Дорогой мой государь, братец! Аббат Мило уехал из Акры за три недели перед смертью маркиза. С ним вместе уехала и мадам Жанна, но он вернулся без нее. Вот все, что мне известно; но это не все, что известно аббату.

Услышав имя Жанны, король начал быстро дышать, как это делаем мы все, когда нас больно поразит неожиданный удар. Затем он слушал, не подавая признака волнения, и под конец спросил;

— Где Мило?

— Он в Акре, государь, — отвечал граф. — И сидит в тюрьме.

— Кто заключил его туда?

— Я сам, государь.

— Вы поступили неправильно, граф. Отправляйтесь обратно в Акру и привезите его ко мне.

Шампанец уехал.

Как вам известно, от большого волнения Ричард терял способность говорить: глубоко проникал удар ему в душу, и там горе застывало. Более, чем когда-либо, в таких случаях он не признавал ничьих советов, кроме своих собственных, а они были хуже всех на свете. Еще счастье аббата Мило, что он был в заточении. Теперь вы поймете, почему он выкрутил то изречение, с которого начинается эта глава.

После того как на лице Ричарда мелькнула тень от острой боли, он заглушил свое горе пороками. Говорить так грубо, как он говорил под конец с графом, можно было только с лакеем. Зная его нрав, Генрих Шампанский ушел от него в ту же минуту, как заслышал эти слова. А король Ричард сел к столу да и просидел три часа, не шелохнувшись. Он был буквально недвижим, сидел прямо; а на лицо его легли сероватые тени, только на скулах оно побелело. Его рука, также побелевшая на сгибах, крепко держалась за край стола; глаза, не моргая, смотрели на входную дверь. Люди входили и уходили, опускались перед ним на колени и докладывали, что им было нужно. Затем, встретив его окаменелый взор, откланивались и тихо пятились назад.

Если король думал о чем-нибудь, это никому не было известно; если он что-либо чувствовал, никто не осмеливался прикоснуться к его больному месту. Может быть, эта книга хоть слегка обрисовала вам, чем была для него Жанна. Прибавлю только, что с первого же намека король знал, для чего она ушла с аббатом Мило и почему отправила его обратно одного.

Королева знала, потому что Жанна сказала ей; а он знал, ничего не слыхав. Да, она ушла, чтоб спасти его от себя самой! Она опасалась его, потому что чересчур любила, а ее красота распаляла его страсть; и вот, не решаясь искалечить свою красоту, она стремилась скрыть ее подальше от него. Более высокой любви быть не может. Если б он только подумал об этом, сердце его смягчилось бы. Но он не думал об этом; он знал наверно.

Под конец своего угрюмого бдения, Ричард встал и вышел из дома. Ему подвели коня; сквайры явились на зов по гарнизонному расписанию. Он объехал вокруг стен городских, выбрался за ворота и поскакал к холмам на разведку. Пожалуй, он говорил немного отрывистей и суше, чем обыкновенно; может быть в его, всегда звонком, голосе послышалась помертвелая нотка. Но других признаков волнения не было заметно. За ужином, пред лицом всех, он пил и ел, как обыкновенно. Только раз испугал он присутствующих: выронил из рук свой большой золотой кубок, и он раскололся.

Минула ночь — и все, как христиане, так и сарацины, увидели, что король Ричард вдруг стал совсем Другой. Как будто им овладел дух безмолвного ожесточенья, дух дьявольского лукавства с перерывами безумства. Терпеливо расставлял он по холмам ловушки сарацинам и убивал всех, кто попадался ему в плен. Однажды он напал на большой караван верблюдов, направлявшихся из Вавилона в Иерусалим; разрубив на куски весь отряд конвойных, он предал смерти также купцов и путешественников. Казалось, он тем охотнее разил других мечом, что сам подставлял себя под удары, только никак не мог получить их. А он, без сомнения, заслужил их. Он совершал подвиги безумной, невероятной отваги, а рядом проявлял чрезвычайную любезность странствующего рыцаря: ездил один, один же, собственными руками, вызволял других, дозволял врагу отрезывать себя от своих, а затем один или с горсточкой рыцарей прокладывал себе дорогу обратно в Дарум.

Под боком у него все время были де Бар, ярл Лейчестер и гроссмейстер. Гастон Беарнец спал у него в ногах и всюду крался за ним, как кошка. Но всех их измучило это его ужасное настроение. Наконец, возвратился граф Шампанский с аббатом Мило, но с еще худшими вестями. Яффе приходилось совсем плохо: она опять была в осаде. Епископ Сарумский вернулся с Запада с веткой засохшего терновника и с целой повестью о гибнущем заброшенном королевстве,