Соучастники - Ли Уинни М.

сц: Ну, очевидно, что вы так думаете, – иначе не спрашивали бы. (Вздыхает.) Мне хочется думать, что ничего не случалось. Но всевидящего ока у меня нет. Я знала, что было много тусовок, на которых я не присутствовала. После афтерпати всегда бывает еще афтерпати, да? Не могу же я, отдельно взятый продюсер – одна женщина – нести ответственность за поведение каждого, кто работает над фильмом, как на площадке, так и за ее пределами. Если эти люди приходят вовремя, выполняют свою работу, делают фильм – то других забот у меня быть и не должно. (Пауза.) А если человек, который практически все это дело финансирует, не может вести себя прилично, то как, скажите на милость, мне его контролировать? Это как карточный домик из целой колоды, построенный на очень зыбкой почве. (Пауза.) Так что, как мне представляется, я ничего – по сути – с поведением Хьюго поделать не могла.

тг: Был ли какой-нибудь способ привлечь Хьюго к ответу за действия, совершенные им в отношении квалифицированных работниц, занятых на производстве фильма?

сц:(Фыркает.) А можно ли называть их квалифицированными работницами? Двадцатитрехлетнюю вчерашнюю выпускницу киношколы, которая хочет упоминания в титрах? Двадцатилетнюю начинающую модель, которой случилось знать нужных людей? Это не квалифицированные работницы, это просто… сырье.

тг: Сырье?

сц: Да, может, это и грубо. Но слово, наверное, самое точное. Сырье.

Глава 34

Как-то в четверг, поздним вечером, я в десять часов заперла офис и забралась в свою взятую напрокат машину. Мимо меня тек обычный вечерний лос-анджелесский поток машин, и после судорожного натиска нескончаемых рабочих проблем я блаженствовала в темноте и тишине. “Блэкберри” я засунула в сумку, с глаз долой.

Сразу домой мне ехать не хотелось, хоть я и понимала, что нужно поспать. Холли совершенно точно была уже в постели: как правило, по съемочным дням ее будильник звонил в половине пятого, и в основном я видела ее на площадке или в гримерке.

В животе у меня заурчало, и я поняла, что не ела по-человечески со второй половины дня, когда перехватила кусок приготовленной на дровах пиццы с рокфором и чоризо, которую кто-то преступно принес в офис. (Углеводы в Лос-Анджелесе? Вот это настоящий грех.) Я повернула ключ в зажигании и вырулила на бульвар Калвер, сказав себе, что просто покатаюсь по нему наудачу, пока не найду какой-нибудь еще не закрывшейся едальни.

Я проехала мимо унылой такерии. Проехала мимо бургерной в ретростиле пятидесятых годов, обрамленной ярко-розовым неоном.

А потом я увидела, что передо мной маячит зажатая между другими вывесками на торговом центре желто-красная неоновая вывеска с надписью в типичном псевдовосточном стиле: “Китайский ресторан «Нефритовая гора»”.

В названиях китайско-американских ресторанов для меня есть уютная привычность – и они всегда слегка меня забавляют, потому что как бы пытаются создать некий дзеноподобный природный образ даже в лихорадочной суматохе американских городов. Недолго думая, я свернула на парковку торгового центра; она пустовала, заняты были одно-два места возле здания.

Ресторан был скромненький. Посетителей таким поздним вечером не было. Один из светильников на потолке неуверенно мигал, под ними стояли восемь столиков и привычного вида стулья – простой стальной каркас и красные сиденья из кожзаменителя. На стене висели кричаще-яркие техниколорные изображения Великой китайской стены и гор Хуаншань в рамках. На стойке сидел золотой Кот удачи, махавший своей механической лапой, – такой же, как в нашем семейном ресторане и во всех прочих китайских едальнях Флашинга.

– Здравствуйте, – сказала я, несмело подойдя к стойке. – Еще можно заказать?

Женщина за стойкой оторвала взгляд от телефона. На вид ей было лет сорок-пятьдесят с чем-то; усталое лицо, плохо наложенная розовая помада – жалкая попытка накраситься.

– Закрываемся уже, – настороженно сказала она. Я различила гонконгское произношение.

Я помедлила, сперва произнося слова про себя, на пробу.

– Вы говорите по-кантонски? – по-кантонски спросила я.

Я всегда смущалась, говоря на языке моих родителей за пределами Флашинга, но женщина при этой перемене тут же просветлела лицом.

– А-а, канто! Скажи, чего хочешь, сестренка? Повар еще не ушел.

Я взглянула на меню с нескладно названными по-английски блюдами (“Гнездо двенадцати услад шефа”) и спросила, нет ли меню на китайском. Она вручила мне другой листок из ящичка: по заламинированной страничке строями шли китайские иероглифы.

Я всегда не очень хорошо читала по-китайски, но свои любимые блюда опознала.

– Пирог с репой. Остро-кислый суп. И один ло-мейн с говядиной, – сказала я. – Не многовато для такого позднего вечера?

– Спрошу повара, – ответила она.

– Эй, Фэй Чжай! – и она выкрикнула мой заказ. – Можешь приготовить?

– Если не можете, – добавила я по-кантонски, – то ничего страшного. Тогда – что получится.

Повар утвердительно буркнул с кухни, и наступило неловкое молчание; я услышала гудение заработавшей вытяжки, шипение масла в воке.

– Допоздна работаешь? – спросила женщина.

Я зевнула и кивнула.

– Ага. Слишком. Еще не ужинала.

– О-о-о-о… Ну вот и поужинай. Где ты работаешь?

– М-м. – Мне не хотелось слишком вдаваться в подробности. – Мы фильм делаем. Снимаем на студии неподалеку отсюда.

– Ух ты, ты из кинобизнеса! Не может быть! – воскликнула женщина и, похоже, стала смотреть на меня иначе, словно не поверив. – Чем занимаешься? Актриса?

Этот вопрос наверняка был задан главным образом из вежливости. Я определенно была недостаточно худой, и глаза ее об этом говорили.

– Нет-нет, – ответила я. – Я продюсер. Я… продюсирую фильм.

– Ого-о-о-о-о! Подумать только. – Она кивнула мне и подняла невыщипанные брови. – Продюсер. Ты, значит, главная? Ты начальница?

– Да. Ну, не совсем. – Я подумала о Хьюго. И о Сильвии в Нью-Йорке, заваливающей меня письмами со своего “блэкберри”. – Я много над чем главная, но у меня все равно есть начальник.

– Ха-ха-ха! – рассмеялась она и хлопнула себя по коленке. – Я знаю, каково это. Ты всем заправляешь, делаешь все дела, но у тебя все равно есть начальник. У меня это хозяева ресторана. Замучили, сил нет.

– Точно, – я вспомнила то напряженное университетское лето, когда мой двоюродный дед не занимался рестораном. По шестнадцать часов в день в этой пахучей топке – и некуда деться от запаха кунжутного масла и трескотни посетителей.

– И все-таки такая молодая – и вот какая главная… Скажи, сколько тебе лет?

Я никогда не сомневалась, что китаянка будет говорить с китаянкой помоложе без всяких околичностей. Попыталась скрыть легкое раздражение.

– Мне… двадцать восемь.

– Двадцать восемь? Я думала, ты старше. Выглядишь старше, во всяком случае. Ну, значит, ты молодая. У тебя еще многое впереди. Детей нет, забот нет. Наслаждаешься жизнью.

Я ничего не сказала – только смотрела на лапу Кота удачи, которой он непрерывно махал вверх-вниз. Эти кошачьи фигурки должны приносить удачу и процветание; я же только устала от вида этой постоянно скачущей пластмассовой лапы.

– Знаете, мои родители держат китайский ресторан, – вдруг сказала я. – В Нью-Йорке.

Заинтригованная женщина встрепенулась.

– О-о, не может быть, ты, получается, совсем наша!

Мы поговорили о ресторане, о том, что посетители в основном местные – нет этих белых, которые заказывают мерзости вроде лимонной курицы и вечно приправляют рис соевым соусом.

– Вот ведь ты какая, – сказала она. – Родители, наверное, гордятся. Дочь тут оказалась, фильм в Голливуде снимает.

– Вы так думаете? – спросила я. – Не знаю. Я думаю, что они, наверное, волнуются за меня и хотят одного – чтобы я оказалась дома.

– Ну что же, ты их не вини. Лос-Анджелес этот – безумный город. Тут съемки, там премьера. – Она указала рукой в окно, сначала в один конец бульвара Калвер, потом в противоположный. – Столько съемок. А мы тут посередке со своим ресторанчиком – пельмени изо дня в день готовим, и все. Для нас ничего не меняется.